Князь Олег - [19]

Да с ней ничего и не может случиться! Кругом стража, няньки, столько догляда! Но почему так похолодели руки и в висках стучит так, будто кровь наружу рвется, а ноги словно прикованы к бревнам, которыми аккуратно выложен пол в гридне киевского правителя? Аскольд задержал дыхание, закрыл глаза, еле выдавил: «Экийя?» И через мгновение он всем существом воспринял ответ: «Да!»

Аскольд ошарашенно прошептал несколько раз это не подлежащее сомнению «да» и не мог сдвинуться с места.

Потом он бросился из гридни так, будто кто-то гнался за ним, и метнулся в ту сторону, где располагалась маленькая душная клеть. Там стояла жесткая, деревянная, но широкая, покрытая мехами кровать, предмет особого почитания киевского правителя. Обычно, распахивая дверь в эту выложенную ореховым деревом клеть, где все пахло цветами, Экийей и любовью, Аскольд немного хмелел и волновался.

Сейчас Аскольда привела сюда одна тревога, и князь влетел как стрела, несущая всему смерть.

Густой сумрак обволакивал углы комнаты, и таинственно шуршали маленькие пучки сушеной ароматной травы, от запаха которой всегда по-особому кружилась голова князя.

Маленький столик с незажженной свечой словно нерешительно шагнул навстречу князю и жалобно поведал ему об отсутствии хозяйки.

Аскольд ринулся к одру и провел рукой по меховому покрывалу. Стремительно-жадный и вместе с тем беспокойно-озабоченный жест увенчался успехом: рука наткнулась на довольно большую ветку с длинными, тонкими, почти острыми листьями и маленькими, едва раскрывшими лепестки соцветиями. Аскольд глубоко вздохнул, сел на постель и улыбнулся. «Она здесь! Она была здесь, но не дождалась меня и куда-то ушла!.. Что это за ветка? Какой аромат от нее!.. Аромат моей Экийи!» — с радостью подумал Аскольд и, прижав ветку к груди, расслабленно прилег на одр…

— Княгиня, иди спать, — шепотом позвала нянька Экийю, когда Аскольдович, распластавшись на кроватке, заснул крепким сном.

— Иду, — отозвалась Экийя, видя, что и нянька устала, и сын действительно уснул так, что вряд ли проснется, а если и проснется, то для чего же нянька спит в детской клети? Экийя медленно отошла от одра, на котором широко раскинула ручонки ее ненаглядная отрада, трехлетний сын, и тихо подошла к няньке.

— Ежели что, разбуди, — предупредила она старуху и ласково дотронулась до ее плеча.

— Да будет тебе, княгиня, хмурые думы нагонять, — устало проговорила нянька и вдруг с лукавинкой в голосе добавила: — Иди-ка ты к своему лелюшке, не чает, наверное, бедовый, когда ты с ним ляжешь!

— Наверное! — вздохнула Экийя и не двинулась с места.

— Да ты что, княгиня? — забеспокоилась нянька. — Али что в душе треснуло?

— Не знаю, — прошептала Экийя и, чуть помедлив, вдруг спросила: — А ты одного любила или еще кого-нибудь?

Нянька встала, взяла Экийю за локоток и легонько сжала.

— Любить можно только одного, дочка. Блудничают со многими. А блуд — дело безотрадное, богами запретное! — как можно ласковее проговорила нянька и, немного помолчав, спросила: — А ты мать свою попытай. Ужели от дочери она мудрость вашего народа скроет?

— Не скроет, — грустно ответила Экийя и, пожав плечами, рассеянно поведала: — Моя мать очень мало любила… Отец был жесток… Имел наложниц… а она болела за него…

— Вон что! — участливо протянула полянка, кутаясь в убрус. — Да ведь наложницы-то не всегда зло таят в себе.

Экийя села на табурет.

— То было давно, годов тридцать вспять. Тогда во Киеве был правитель лихой, князь Бравалин. Как и твой, все на греков ходил. Люди баяли, ряд с ними сторговал, но греки, как и твоего, чую, обманули. Так вот однажды он дюже лихо сходил на греков и нас, сирот, после пира доброго забрал к себе.

— Сирот?! — переспросила Экийя.

— Да, отцы наши с ним на греков пошли, а надобе[6] не вернулися: частью были побиты греками, частью во море покой нашли, знать, лихую медовуху не ко времени отпотчевали, — объяснила нянька, вздохнув.

— Понятно! — воскликнула Экийя. — А дальше?

— А дальше что? Собрал нас Бравалин соколиноокий, чернобровый, обнял, дары да одежды раздал и говорит: пока женихов у вас нет, я вас жить к себе заберу. И забрал! Надо же нас было от лихих кочевников защищать!

— И… не трогал? — недоверчиво спросила Экийя.

— Как же не трогал! Трогал! — откровенно сказала нянька и словоохотливо поведала: — Бывало, придет к нам в девичью и начнет рассказывать разные сказы, смеркаться станет, он свечу не дает зажигать, какую-нибудь податливую девку выберет, та, глядишь, и не выдержит, уйдет с ним на ночлег, а то и при нас сотворит, что захочет, не больно считался с нашими душами. Так вот и жили, пока не женился.

— Любил жену-то? — пытала Экийя.

— Кто его знает, умел ли он любить! — задумчиво ответила нянька и съежилась. — Только после ее родов дошла очередь и до меня, — глухо проговорила она.

«Так вон оно как бывает!» — со странным очарованием в душе подумала Экийя и по-новому взглянула в лицо няньке, которое теперь и не выглядело старым, а светилось молодым блеском в глазах и, видимо, добрыми воспоминаниями.

— Нет… Не дал нам Радогост любви, а почему — не знаю. Люди говорят, что любовь по улыбке проверяют… Ой, княгиня свет, заговорила я тебя… Аскольд твой закручинится, коль узнает, что ты на меня красный вечер потратила!