Князь Александр Сергеевич Меншиков. 1853–1869 - [49]

Произнося эти памятные для меня слова, кн. Меншиков оживился: он редко высказывался, особенно когда приходилось разочаровывать слушателя. Потом он опустил голову и долго ехал молча, задумавшись. Наконец, как бы продолжая речь, произнес:

— Я не доживу, но ты будешь читать историю!

В благоговении слушал я мудрого старца, который лучшие и самые впечатлительные годы жизни посвятил служению на ратном поле и пролил на нём немало своей крови[15]. Я не проронил ни одного слова из его речи, и не могло быть иначе: я слушал образованнейшего государственного мужа в полном смысле этого слова. С юных лет, независимо от военного поприща, он подвизался на разнообразных постах деятельности государственной и всегда был неусыпным стражем чести и славы России. Его уму каждый образованный человек отдавал преимущество, но не чувствовал стеснения в присутствии князя Александра Сергеевича, который не только не кичился своими способностями перед людьми, но скорее делился ими.

Объехав бивуак, князь обозрел аванпосты, выставленные от Инкерманского отряда генерала Липранди; проверил направление цепи. Возвращаясь по линии резервов, мы застали в последнём резерве ужинавших солдат: они черпали из манерок какую-то жидкость, похожую на кофе, вылавливая в ней кусочки, черные как угольки. Эта похлебка обратила на себя внимание князя; он приветствовал людей обычным пожеланием «хлеба-соли», пристально посмотрел на кушанье и проехал мимо, приказав мне слезть с лошади и попробовать пищу. Я исполнил приказание князя и крайне удивился, когда, отведав, увидал, что это был не кофе, а вода, окрашенная сухарями последней приемки. Определить вкус этой жидкости было невозможно: она пахла гнилью и драла горло.

Догнав главнокомандующего, я доложил ему о том, чем питаются солдаты. Его как бы передернуло и он почти вскрикнул:

— Ах, это верно из южной армии нам прислали те самые сухари, которые во множестве были забракованы войсками Горчакова. Интендантство сбыло их ко мне и то, что мы давеча видели с тобой на рогожах, был не тютюн, как ты мне сказал, а те же несчастные сухари!

Стиснув зубы, Меншиков погнал лошадь чрез кусты и рытвины, напрямки домой. Было уже темно, когда мы прибыли в главную квартиру. Князь немедленно послал за Вуншем и долго с ним совещался. На другой день главнокомандующий, очень расстроенный, призвал меня:

— Поезжай к Липранди и попроси его научить меня, что мне делать с этими негодными сухарями? Липранди — человек практичный и бывалый: авось что-нибудь придумает, а я растерялся. Как, целая армия должна есть гнилушки!

Приехав к Липранди, я передал ему о том тревожном положении, в котором оставил князя. Липранди, выслушав меня очень спокойно, ответил:

— Видел и знаю эти сухари: съедят! Скажите князю, чтоб он не беспокоился и, главное, не примечал бы их, да не подымал истории. Других нет: на нет и суда нет! Солдаты видят, чего стоило и эти-то сухари привезти; они не жалуются. Не надо показывать и виду, что вы их жалеете. Ну, как нибудь подправим; в ротах это сделают… И я вам скажу: чем солдат голоднее, тем он злее; нам того и нужно: лучше будет драться. Дайте-ка им теперь неприятеля: разорвут!

Спокойствие, с которым говорил Липранди о неизбежных тягостях армии в военное время, заставило смотреть на эти дела равнодушно. Когда я передал главнокомандующему отзыв Липранди, Меншиков с грустною улыбкою сказал:

— Липранди прав; истории затевать не надо. Заменить этого провианта нечем, поневоле приходится его есть. Но какую же шутку сыграло со мною интендантство южной армии: ловко же оно воспользовалось нашей крайностью.

Горю помогали как могли и ропота в войсках не было слышно.

В другой раз князь посылал меня к Липранди в один из морозных дней декабря (числа не помню). С вечера выпал снег и стало крепко морозить. Главнокомандующий тревожился всю ночь и посылал по бивуакам приказание к начальникам частей — наблюдать, чтобы солдаты не спали, а грелись телодвижениями, и чтобы фельдфебеля и взводные не теряли из виду своих людей. Между тем мороз возрастал и к утру, если не ошибаюсь, достиг до 7°. Рано утром Меншиков послал меня проведать бивуаки. Стужа была так сильна, что я опасался найти ознобленных, однако ничего не бывало. На бивуаках Инкерманского отряда я застал солдат веселых и довольных морозом; о себе они не думали, а радовались, что союзникам, людям непривычным, вероятно, приходится жутко. У нас пострадавших от морозу не было.

— Доложите князю, что у нас и тепло и всё благополучно, — сказал Липранди. — На мороз мы не жалуемся: он высушил наш лагерь.

Затем, генерал повел меня в ближайший батальон, дабы я, лично убедясь в том, как греется наш народ, мог успокоить князя. Шалашики, покрытые снегом, казались миниатюрными палатками; сделанные из ветвей кустарника, они были прикрыты землей, которая теперь замерзла как кора и образовала плотную кровлю. Внутри шалашей, посредине, в ямке, горел огонек и было тепло; в верху кровли у многих проделаны были отверстия, чтобы выходил дым; искусники сумели даже устроить нечто вроде труб, чтобы дым лучше тянуло.

— Видите, — сказал Липранди, — мы не замерзнем; успокойте князя.