Книжка-подушка - [24]

Почему?

Ответ укладывается в одно слово: Фаина. Для тогдашних опрокидывателей из кино она была приблизительно тем же, чем Ахматова для людей пишущих. «Но жалеет он очей старой бабушки своей» – жалить можно было кого угодно, только не Раневскую, которая ведь неслучайно оказалась на съемках у Александрова. «Шкаф Любови Петровны Орловой так забит нарядами, что моль, живущая в нем, никак не может научиться летать», – говорила Раневская, и в этой фразе, конечно, есть насмешка, но нежности в ней больше. В «Весне» Раневская не просто сыграла одну из лучших своих ролей в кино, но очевидно обжила этот фильм и любовно-уютно в нем расположилась. Ее героиня – фрик Маргарита Львовна – своим радушным присутствием освятила александровскую картину, и нам осталось, собственно, одно: уяснить, что именно заслужило ее освящения.

«Весна» – образцовая антинародная картина. Даже слуги – Раневская и Плятт – здесь социально чуждые, старорежимные. «Простых людей» нет совсем – ни почтальонши Стрелки, вызвавшей массовый экстаз на Речном вокзале, ни многостаночницы Тани Морозовой, летающей на автомобиле вокруг ВДНХ, ни фирменного финального гимна в честь новой общности, ни, наконец, самой этой общности – советского человека. Зато есть две пары, и обе – салонные, одна: ученая и режиссер, вторая: артистка и журналист. В Москве, где они живут, принято иметь домработницу и шофера, элегически бродить по городу, но в случае надобности ездить только на автомобиле. Говорят тут об одних абстракциях: является ли ученый пустынником, целиком ушедшим в науку, или ему доступна весна, открыта любовь?

Режиссера играет гениальный Черкасов, незадолго до того ставший Иваном Грозным у Эйзенштейна. Режиссер Черкасова это Иван без власти, без воинства, без державы, но с грозной статью, голосом и взором. Креативщик, как сказали бы сегодня. Может вести любую пресс-конференцию. В нем все – стремление, все – жест: вулкан, извергающий вату.

Журналиста играет совсем не гениальный Михаил Сидоркин. Лицо из зала на пресс-конференции. Ни стати, ни голоса, ни взора, никаких стремлений, одни щеки – вата, которую изверг вулкан.

Между женщинами связь не опосредованная, а прямая: обеих играет Любовь Орлова.

Ученая Никитина – сама рассеянность и погруженность в себя, английский костюм, небрежный пучок на затылке, элегантнейшие роговые очки. Никитина – Марфа. Евангельская Марфа в мире победившего пролетариата хлопочет не по хозяйству, а по науке, творит солнечную энергию, она зав. мироустройством.

Артистка Шатрова – сама непосредственность и открытость, сияющие глаза, локоны и газ. Ей хлопотать не надо, она – Мария.

В наши дни Шатрова-Мария сидит в пиар-агентстве: к ней тянутся сердца. Никитину-Марфу надо искать там, где куется мироустройство, – в крупной промышленной или финансовой корпорации. В науке она не водится потому, что нет науки, но солнцем управляет по-прежнему – у себя в загородном доме.

Опрокидывание в современность неизбежно. Языком 1947 года александровская четверка никак не описывается: они кто угодно, только не «трудовая советская интеллигенция». Теперешним языком они определяются мгновенно: это bobo, бобошки, буржуазная богема, возникшая, оказывается, не в двухтысячные, как все думали, а при позднем тов. Сталине.

Фильм строится на том, что Шатрова и Никитина меняются местами, Никитина идет на киностудию, Шатрова – в институт Солнца, и это порождает совсем не только путаницу. Марфа становится Марией, Мария – Марфой. Для Александрова это главное. Орлова недаром сыграла обе роли. Это не просто два костюма, два имиджа, два разных выхода. Есть день и вечер, зима и весна, град и дождь – журчат ручьи, кричат грачи, и тает снег, и сердце тает: преображения требует природа. Преображение это жизнь, преображение это свобода. Как показать свободу в 1947 году? Идут аресты, и есть нечего. Лишь в декабре, уже после того как фильм триумфально вышел, отменили карточки.

Интересно, когда сталинский стиль стали называть «ампиром во время чумы»? Кажется, что это придумал Александров, во всяком случае, свою «Весну» он делает прямо по заветам Вальсингама – «как от проказницы Зимы, запремся так же от Чумы, зажжем огни, нальем бокалы…» У Александрова это пир во славу игры, игра-пир. Сама собой выстраи-вается линия, казалось бы, безупречная: игра – преображение – свобода. Раневская, конечно же, ринулась в эту прекрасную отчаянную затею.

За пятнадцать лет до Феллини Александров делает свои «Восемь с половиной», фильм о том, как снимался этот самый фильм, где главным становится не образ Черкасова и даже не образы Орловой, а образы как таковые. Главное в нем тотальный театр и тотальное кино, сцена, декорация, бутафория, грим. Игра. Преображение. Тотальная декорация не знает границ, так что даже натурные съемки выглядят павильонными. Непонятно, когда герои приходят на киностудию и когда ее покидают. Понятно, что они не покидают ее никогда. Москва, превращенная в декорацию, становится грандиозным иллюзионом, сталинский стиль обнаруживает свою бутафорскую сущность. В финале картины Никитина, сидя у себя в институте в изысканнейшем стеклянном колпаке, на самом верху, как Бог, сотворяет Солнце… В русском кино нет другого фильма, где б с таким блеском, с таким вдохновением была изображена фикция. Вата.