Книжка-подушка - [23]

Словом, не спрашивайте возмущенно, сколько лет еще сидеть Путину. Это вы его все время выбираете.

8 марта

Бродил сегодня по Кунстхисторише с венским своим приятелем, рассказывал ему про Караваджо – чем он так отличается от всей старой живописи и в чем его непреходящая современность (не зря же миллионы во всем мире ломятся на него, как на Мону Лизу), лепетал что-то невнятное про новый миф и нового героя: каждое определение было постыдно неточным. Остановились перед «Давидом и Голиафом» – угрюмый волевой парниша с обнаженным манящим соском, с разъехавшейся от желания ширинкой. Механически твержу про Эрос и Танатос, все слова опять мертвые. И вдруг отчетливо вижу: да это ж героический Джузеппе Пелози (или кто там был вместо него) из жаркой вонючей Остии с головой Пьера Паоло Пазолини.

13 марта

Пресса обсуждает столетие Сергея Михалкова и приезд Путина на этот юбилей в дом к Никите Сергеевичу, где было решено поставить в сквере на Поварской памятник гимнюку. Неординарная политическая гибкость, им продемонстрированная – три гимна государства при трех различных правлениях, – установке памятника никак не помешает. Никита Сергеевич на этот счет рассказал такую байку: «Когда отца однажды укорили – мол, что это ты и при Сталине, и при Хрущеве, и при Брежневе? – тот без паузы ответил: Волга течет при любой власти!»

Не самое безупречное бонмо. Волга, конечно, течет при любой власти. Но она никогда не текла в разные стороны.

21 марта

С современным искусством (совриском) больше всех меня примирял Владик Мамышев-Монро – чистый, наивный, сияющий, солнечный. «Гений всегда простодушен»: это про него. И хитрость его, и лукавство были обескураживающе наглядны, как дар: все в нем было наружу, все было распахнуто. И умер он, как постмодернистский Антиной, у моря под солнцем, утонув в бассейне без глубины, и издали звучали бубны навстречу.

24 марта

В 2009 году Алена Долецкая выпустила номер Vogue, в котором современные артисты примеряли на себя имиджи кинокартины «Весна» шестидесятилетней давности. Меня же попросили написать текст о фильме, он неожиданно вышел очень личным – в каком-то смысле я тоже оделся Александровым с Орловой. Но пронзительней всех это сделал Мамышев-Монро в своей великой работе «Любовь Петровна Орлова после творческого вечера на крейсере Аврора». Сегодня 9 дней со дня гибели Владика.

Весна bobo

Судьба фильма «Весна» сложилась счастливо, даже на удивление. Как все комедии Григория Александрова с Любовью Орловой, «Весна» стала всенародно любимой при выходе (1947), сразу разошлась на цитаты и десятилетиями показывалась по телевизору, встречаемая радостным гы-гы. Конечно, такого заезженного триумфа, из года в год на одной и той же самой высокой ноте, какой выпал «Веселым ребятам», «Весна» не пережила, но с «Ребятами» вообще мало что сравнится. Зато не было и глухого кулуарного ропота, который, начиная с шестидесятых годов, сопровождал «Цирк», «Волгу-Волгу» или «Светлый путь»: ширнармассы по-прежнему подпрыгивали перед ящиком, но продвинутая публика уже просвещенно фыркала на государственный апофеоз, всякий раз выдаваемый за развязку комедии. В семидесятые это фырканье обогатилось словом «миф» и цветущей сложностью чувств: фильмы Александрова фрондерская интеллигенция теперь смотрела с тем же мазохистским восторгом, с каким листала журнал «Корея». Все эти перипетии «Весны» почему-то не коснулись, хотя с «мифом» там был полный порядок: главная героиня фильма ученая Никитина, возглавляющая институт Солнца, солнцем хочет управлять – ну совершенно, как Иисус Навин.

Эстетическая пропасть, которая отделяла «Весну» от оттепели, с годами неуклонно росла, но фильм не поглотила. Хотя казалось бы. В моду вошли Феллини и Антониони, а с ними экзистенция и психологизм, некоммуникабельность «стиля шпилек» и общая драматическая истеричность, напряженная Анук Эме, отрешенная Моника Витти, рядом с которыми наша Любовь Петровна смотрелась совсем топором рубленной. Параллельно все больше торжествовала во времени и так никуда и не сгинула обретенная «правда жизни»: как бы документальное кино, нарочито неряшливое, заикающееся, с деталями сиюминутного, с обыденностью, застигнутой врасплох.

Если надо этому найти буквальную противоположность, то вот она – «Весна» – насквозь искусственная комедия положений, с блистательной, по линейке выстроенной путаницей, демонстративно безразличная и к психологии, и к правдоподобной бытовой детали. Сверкающий пустейший сюжет про сверкающую пустейшую жизнь, и это в 1947 году, когда были разруха и голод, и страшный бандитизм, и всякий Жданов, и жадная свежайшая волна террора. Понятно, что ничего подобного в тогдашнем кино отразиться не могло, но и картинок во вкусе Vogue никто от Александрова не требовал. Что-то посередине пришлось бы в самый раз, и в тогдашнем кино этой середины навалом: опрятная бедность в очках и под абажуром, венский стул, щербатый стол, в чайных розах скатерть, дырчатые, словно заштопанные занавески, подоконник, утыканный кактусом. Все сгорбилось, ссутулилось, пригнулось. Стушевалось, как говорил Достоевский. А тут грудь вперед, задранная голова, двухэтажная квартира – какой простор! – с огромными, залитыми солнцем окнами, ускользающая геометрия ар-деко, свободная игра объемов, без всякой суеты – дышать можно: хоть сейчас заезжай и живи. Да и вся картина была под стать своим интерьерам: наглая высотка посреди типового строительства. И никто ее не опрокинул, даже не подвинул, хотя в шестидесятые и не такие столпы рушили. Высотки закачались. Закачался и Александров, а вот «Весна» – нет.