Книги Иакововы - [2]

Теперь ксендз слышит знакомые скрип и тарахтение, неизменно вгоняющие его во время любой поездки в состояние творческой медитации. Только лишь за звуком из тумана появляется Рошко, ведущий лошадь за узду, и коляска ксендза декана. Увидав ее, ксендз чувствует прилив энергии, он хлопает перчаткой по ладони и карабкается на сидение. Рошко, как обычно, мол­чащий, поправляет упряжь и бросает ксендзу долгий взгляд. Туман сделал его лицо серым, он же приводит к тому, что слуга ка­жется ксендзу более старшим, чем когда-либо, словно бы постарел в течение ночи, а ведь это совсем молодой еще парень.

В конце концов, они трогают, только все так, будто стоят на месте, о движении свидетельствует лишь колебание средства передвижения и успокаивающий скрип. Столько раз ездили они этой дорогой, в течение стольких лет, что не нужно уже осматри­ваться по сторонам, не нужны будут и какие-либо ориентационные точки. Ксендз знает, что вот сейчас они выехали на дорогу, идущую по опушке леса, и так они станут передвигаться до самого перекрестья дорог, где высится часовенка, построенная, впро­чем, самим ксендзом много лет назад, когда он только-только принял приход в Фирлееве[2]. Он долго размышлял над тем, а кого в этой часовенке поместить, и в голову ему приходил святой Бенедикт, его небесный покровитель, или же Онуфрий, пустынник, ко­торого в пустыне чудом кормила финиками пальма, ну а ангелы каждый восьмой день приносили ему с неба евхаристию. Ведь и Фирлеев должен был стать для ксендза такой пустыней, когда прибыл он сюда после нескольких лет обучения сына Его Высо­чест­ва пана Яблоновского, Димитрия. Вот только, обдумав вопрос тщательнее, ксендз согласился с тем, что часовня не должна быть выстроена только лишь для него и ради успокоения его собственного тщеславия, но ради простого народа, чтобы на пере­крестке дорог было людям где отдохнуть и вознести мысли свои в небо. Так что на каменном и побеленном постаменте встала Матерь Божья – Королева Мира Всего с короной на голове. А под ее маленькой остроконечной туфелькой извивалась змея.

Только сегодня и она теряется в тумане, а вместе с ней и часовня, и перекрестье. Видны только верхушки деревьев, знак того, что туман начинает опадать.

- Так глядите, пан ксендз, Каська идти не желает, - мрачно говорит Рошко, когда коляска останавливается. Рошко спуска­ется с козел и несколько раз размашисто крестится.

После этого он склоняется и заглядывает в туман, словно бы глядел в воду. Из-под его праздничного, красного, хотя уже и выцветшего немного короткого кафтана выглядывает сорочка.

- Не знаю я, куда ехать, - сообщает парень.

- Как это – не знаешь? Мы ведь уже на рогатинской дороге, - удивляется ксендз.

И все же! Он высаживается и идет за слугой, они вместе, ничего не понимая, обходят коляску, до боли в глазах вгляды­ваясь в белизну. Им кажется, будто бы что-то видят, вот только глаза, которые не могут за что-то зацепиться, начинают строить с ними шуточки. И как такое с ними могло случиться!? Ведь это так же, словно заблудиться в своем кармане.

- Тихо! – неожиданно говорит ксендз и поднимает палец вверх, прислушиваясь. И правда, откуда-то слева, из клубов ту­мана доносится слабый шум воды.

- Поехали за шумом. Это вода течет, - принимает решение ксендз.

Теперь они станут неспешно тащиться вдоль речки, Гнилой Липой называемой. Вода поведет их.

Вскоре ксендз расслабляется у себя в коляске, вытягивает ноги перед собой и позволяет глазам бродить по морю тумана. Тут же он впадает в дорожную задумчивость, ибо лучше всего человеку думается в движении. Медленно, со скрипом оживает ме­ханизм его разума, сцепляются шестеренки и перекладки, запуская в движение приводные колеса, совершенно будто в часах, куп­ленных во Львове, что стоят в сенях его приходского дома; а заплатил он за них ой много. Через мгновение раздастся "бим-бом". И вот как бы весь свет не появился из такого вот тумана, начинает размышлять он. Ведь историк иудейский, Иосиф Флавий, считает, будто бы мир был сотворен осенью, во время осеннего эквиноктиум. И так судить можно, ведь в раю были плоды; раз яблоко висе­ло на дереве, выходит, была то осень… Имеется в этом какое-то зерно. Но тут же в голову приходит иная мысль: Ну и что это за аргумент? Неужто Господь всемогущий не мог дополнительно сотворить каких-то там несчастных фруктов, в какое угодно время года?

Когда доезжают они до главного тракта, ведущего в Рогатин, то вливаются в поток пеших, конных и повозок всяческого вида, что появляются из тумана, словно фигурки из хлеба, что на Рождество лепят. Сегодня среда, в Рогатине торговый день; так что едут крестьянские телеги, груженные мешками с зерном, клетками с домашней птицей, всяческими плодами земледельчески­ми. Между ними живчиком маршируют торговцы со всяческим возможным товаром – их палатки, хитроумно сейчас сложенные, можно нести на плече, словно коромысла, а уже через миг превратятся они в прилавки, заполненные цветастыми тканями, дере­вянными игрушками, яйцами, что скупаются по деревням за четверть цены… Крестьяне же ведут на продажу коз и коров – живот­ные, перепуганные суматохой, упираются в лужах. Мимо на скорости проносится прикрытый дырявым навесом воз, набитый крик­ливыми иудеями, которые собираются на ярмарку в Рогатин со всей округи, а за ними продирается богатая карета, которой в ту­мане и дорожной толкучке сложно сохранять достоинство – покрытые светлой краской дверки сейчас черны от грязи, выражение на лице возницы в голубой пелерине кажется глуповатым, похоже, никак не ожидал он такой вот кутерьмы, и теперь отчаянно вы­сматривает он возможность съехать с этой дьявольской дороги.