Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [83]

Это может показаться парадоксальным, но к творчеству Бродского полностью применимы те главные характеристики, которые дал раннему Толстому Чернышевский: «диалектика души» и «чистота нравственного чувства». Неожиданное и гармоничное сочетание самых противоречивых характеристик мира и себя в этом мире, столкновение и примирение знаков плюс и минус в нравственных оценках пленяли уже в самых первых его строчках и остались с ним до последних дней:

…Мир останется лживым,

мир останется вечным,

может быть, постижимым,

но все-таки бесконечным.

(«Пилигримы». 1959)

От черной печали до твердой судьбы,

от шума вначале до ясной трубы,

от лирики друга до счастья врага

на свете прекрасном всего два шага.

(«Под вечер он видит, застывши в дверях…». 1962)

Воин, пред коим многие пали

стены, хоть меч был вражьих тупей,

блеском маневра о Ганнибале

напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

как Велизарий или Помпей.

(«На смерть Жукова». 1974)

Прижаться к щеке трагедии! К черным кудрям Горгоны,

к грубой доске с той стороны иконы,

с катящейся по скуле, как на Восток вагоны,

звездою, облюбовавшей околыши и погоны.

Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,

с временем, получающим от судьи по морде.

Тебе хорошо на природе, но лучше в морге.

(«Портрет трагедии». 1991)

А «чистота нравственного чувства» обнаруживается в беспощадно-критическом отношении к себе, в умении взглянуть на свою личность со стороны, глазами стороннего наблюдателя; в отваге перед лицом неизбежной (а из-за болезни сердца – внезапной и скорой) смерти; в чистоте веры и в неизменной благодарности Всевышнему:

Я был как все. То есть жил похожею

жизнью. С цветами входил в прихожую.

Пил. Валял дурака под кожею.

Брал, что давали. Душа не зарилась

на не свое…

(«1972 год». 1972)

И восходит в свой номер на борт по трапу

постоялец, несущий в кармане граппу,

совершенный никто, человек в плаще,

потерявший память, отчизну, сына;

по горбу его плачет в лесах осина,

если кто-то плачет о нем вообще.

(«Лагуна». 1973)

Меня упрекали во всем, окромя погоды,

и сам я грозил себе часто суровой мздой.

Но скоро, как говорят, я сниму погоны

и стану просто одной звездой.

(«Меня упрекали во всем, окромя погоды…». 1994)

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

(«Fin de siècle». 1989)

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я

благодарен за все; за куриный хрящик

и за стрекот ножниц, уже кроящих

мне пустоту, раз она – Твоя.

(«Римские элегии». 1981)

Мало чьей поэтической речи свойственна такая точная беспощадность анализа:

…Имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши от

то ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,

похитителю книг, сочинителю лучшей из од

на паденье А.С. в кружева и к ногам Гончаровой,

слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,

обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,

белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,

одинокому сердцу и телу бессчетных постелей…

(«На смерть друга». 1973)

Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.

Но чай остыл или выпит, в блюдце с вареньем – муха.

И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре

Андреевне, в профиль – особенно. Крахмальная блузка глухо

застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,

Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.

У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой

ни-че-го.

(«Посвящается Чехову». 1993)

Не устаю удивляться величине шага, сделанного Бродским в развитии русского поэтического мышления; здесь он поистине равен Пушкину. Оскорбляющее иной пуританский слух обновление словаря; радикальное расширение ритмики; новое качество стихотворного образа, опирающееся на необозримое богатство уже пройденного другими пути, – «все побывало тут»…

Наконец, неизгладимое впечатление на меня произвела и производит личность Бродского – как поэта и как человека. Невероятное обаяние, харизма, магнетизм отмечаются всеми, кто его знал. Неподкупная честность, насыщенность мышления и речи, потребность в дружбе и забота о друзьях, неподдельная любовь к родителям, неизменная память о спутниках жизни, беззаветная верность поэзии, языку, родине, отвага перед неизбежным исходом сердечной болезни до сих пор вызывают во мне благодарное сердцебиение.

Сколько книг я собрала и прочитала о Бродском – его жизни, личности, творчестве! Две полки моей обширной библиотеки занимают эти томики. Столько же набралось, пожалуй, только о Пушкине и о Цветаевой. Масштаб его фигуры чувствовали и чувствуют все мемуаристы. Однако общение с гением, жившим рядом с нами и ушедшим совсем недавно, оказалось нелегким испытанием, и воспоминания об этом общении невольно становятся лакмусовой бумажкой для твоей собственной нравственности. Если от страниц Людмилы Штерн, Евгения Рейна, Якова Гордина, Валентины Полухиной, Соломона Волкова, Леонида Баткина и множества других веет подлинной любовью, восхищенным и горестным пониманием, то книги Анатолия Наймана и в особенности Дмитрия Бобышева обнаруживают явную зависть и комплекс неполноценности… Перечитывание собранной «бродсковианы» помогло мне многое осмыслить и в своем, и в предшествующем поколении.

Свою книжку «Тридцать третья буква…» я построила на комментарии отдельных стихотворений: по моему убеждению, это лучший способ знакомства с поэтом. Кстати, во время преподавания в американских университетах Бродский предлагал своим студентам то, что блистательно мог и умел сам, – вместе с ним читать и подробнейшим образом комментировать стихи его любимых поэтов. Один из его студентов, ныне литературный критик, Свен Биркертс вспоминал: