Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [56]

Забегая вперед: в конце 1980-х и начале 1990-х, на гребне гласности, я не без удовольствия прочла массу русской эротической литературы – от Державина и Баркова до Алексея Николаевича Толстого и Эдуарда Тополя. К сожалению, удовольствие это было связано, как правило, с «телесным низом» и щекотало совершенно определенные нервные окончания, оставляя после прочтения чувство неосознанного унижения. А вот при чтении Бунина волшебным образом функционировали и верх, и низ, и чисто телесное волнение от достаточно откровенных сцен и эпизодов всегда сопрягалось с эмоциональным и душевным потрясением.

Одной из любимейших книг моих семидесятых стали «Невыдуманные рассказы» В. Вересаева. Пожалуй, страсть к документалистике и non-fiction зародилась именно тогда. Все-таки развертывание занимательной истории для прозы необходимо, а потребность в образных фиоритурах с годами слабеет. В кратких фрагментах и эпизодах нагая точность повествования сопрягалась с красочностью редких деталей портрета, жеста, пейзажа – и с глубиной мысли. Помню, особенно меня поразили вересаевские размышления о смерти как одном из самых волнующих и интересных событий жизни и его признание в том, что он ждет собственного конца как яркого и значимого приключения. Сказанное подкреплялось цитатой из «Прометея» Гёте:

Прометей.

То смерть была, Пандора.

Пандора.

Смерть?

А что это такое?

Прометей.

Дочь моя!

Ты много радостей познала,

Немало и страданий.

И сердце говорит тебе,

Что в жизни много радостей осталось

И много горя,

Которых ты не знаешь.

И вот приходит миг,

Который все в себе вмещает, – все,

Чего желали мы, о чем мечтали,

На что надеялись, чего боялись.

И это – смерть.

Когда в душевной глубине

Ты, потрясенная, вдруг чуешь все,

Что хоть когда-нибудь давало радость, горе,

И в буре расширяется душа,

В слезах себя стремится облегчить,

И жар в душе растет,

И все звенит в тебе, дрожит и бьется,

И чувства исчезают,

И кажется тебе, что вся ты исчезаешь

И никнешь,

И все вокруг куда-то никнет в ночь,

И в глубоко своем, особом ощущенье

Ты вдруг охватываешь мир, тогда…

Тогда приходит к человеку смерть.

Пандора.

Отец, умрем!

Прометей.

Нет, час еще не пробил[6].

Это достаточно редкое для русского писателя отношение к смерти стало для меня утешительным глотком свежей воды.

А «Рассказ о зеленой лошади» до сих пор восхищает живописной точностью изображения околонаучной жизни. Помню, с каким наслаждением и живым юмором мама читала вслух за одним из семейных ужинов:

…С тех пор не проходило съезда, не проходило заседания ученого общества, где бы не появлялась на трибуне маленькая фигурка пропагандиста зеленой лошади. Он был великолепен: скрестив руки на груди, стоял под бурей криков и смеха, ждал с насмешливой улыбкой три, пять, десять минут и начинал говорить о зеленой лошади. Постепенно стали появляться приверженцы его учения, – восторженные и непримиримые. Их становилось все больше. Теперь, когда их вождь появлялся на трибуне, смех, шум и возгласы негодования мешались с бурными аплодисментами.

По-прежнему спрашивали:

– Да видал ли кто когда-нибудь вашу зеленую лошадь?

Но теперь со всех концов зала раздавалось:

– Старо!

– Старо, старо!

– Придумали бы что-нибудь поновее!

Один за другим на трибуну всходили ораторы и громили заскорузлую отсталость жрецов официальной науки.

В городе стоит большое, красивое здание. На нем вывеска: «ИНСТИТУТ ЗЕЛЕНОЙ ЛОШАДИ».

Директором института состоит, конечно, он, инициатор всего дела. Под его руководством штат научных сотрудников с энтузиазмом работает над разрешением проблемы о зеленой лошади.

Несмотря на постоянно ухудшающийся слух, мне всегда было жгуче интересно общаться с людьми из самых разных социальных прослоек, лишь бы эти люди были мало-мальски расположены к общению. Обсуждалась, разумеется, и моя любимая «литературная» тематика. Сейчас, вспоминая долгие 1970-е и глухое начало 1980-х, я с радостным удивлением обнаруживаю, что самые яркие литературные впечатления этого времени примерно одинаковы у большинства советского среднего класса. Очень трудно обозначить этот последний одним словом: служащие? интеллигенция? образованный слой? Только не «образованщина», как презрительно и несправедливо заклеймил его Солженицын. Советское высшее образование, при всех его слишком хорошо известных догматических и обуживающих мир недостатках, приучало к систематической умственной деятельности, воспитывало уважение к интеллекту, к насыщенному и грамотному интеллектуальному продукту – роману, статье, стихотворению, монографии. Я сознательно не упоминаю другие виды искусства – пока речь не о них, хотя и их активное восприятие невозможно вне постоянного упражнения «воспринимающего аппарата». Да, большинству из нас не хватало независимости мышления, осознанной критичности мировоззрения, способности к самостоятельному анализу, но почва для появления и развития этих качеств вспахивалась и удобрялась…

Короче говоря, произведения, о которых далее пойдет речь, читали и помнят до сей поры почти все мои друзья и знакомые, а это достаточно широкий круг. При появлении очередной новинки о ней говорили и спорили – не так яростно и пылко, как в период оттепели, но неравнодушно и заинтересованно. Важно еще и то, что авторы появлявшихся незаурядных вещей прочно и надолго приковывали к себе читательское внимание, люди стремились прочесть все последующее.