Книги, годы, жизнь. Автобиография советского читателя - [57]

Итак, любимцы 1970-х. Прежде всего это Юрий Трифонов. После «Отблеска костра» (1967), поразившего глубоким анализом трагедии поколения, совершившего революцию, и «Обмена» (1969), первой повести знаменитого «городского цикла», я жадно гонялась за каждой новой его вещью. И они не обманывали ожиданий – одна лучше и глубже другой: «Предварительные итоги» (1970), «Долгое прощание» (1971), «Другая жизнь» (1973), «Нетерпение» (1973), гениальный «Дом на набережной» (1976), трагический «Старик» (1978) и, наконец, «Время и место» (1981).

Почему именно Трифонов прочно занял одно из первых мест в моем литературном иконостасе? По укоренившейся привычке долгих лет научной работы попытаюсь систематизировать свои ощущения и впечатления.

Не переставала поражать правда человеческих взаимоотношений и характеров. Русская классика избаловала своего читателя, приучив его к спокойному ожиданию неизменной глубокой честности художественного текста. Все мы помним горделивое восклицание Л. Толстого в «Севастопольских рассказах»:

Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда.

Но привычная известность толстовского афоризма затмевает невероятные усилия, которые должен приложить художник для добывания этой самой правды. К тому же широко пропагандируемые, иногда даже входившие в школьную программу произведения советской литературы слишком редко проникали в окружающую действительность до подлинной глубины. А вот у Трифонова она была, эта глубина. Помню, как моя подруга, безвременно похоронившая мужа, плакала над диалогом двух вдов – Ольги и Луизы из «Другой жизни», не находивших «инструмента» для измерения своей печали…

Очень дорожу четкостью трифоновских моральных оценок. Один из моих любимых современных критиков и эссеистов Д. Л. Быков, не сомневаясь в гениальной одаренности Юрия Валентиновича, считает его своеобразной реинкарнацией Чехова. Вот уж нет! Меня доныне отталкивает некое «медицинское» бесстрастие чеховских рассказов, отсутствие живого и активного эмоционально-этического отношения к хитросплетениям человеческих мотивов и поступков. Дело вовсе не в открытой дидактичности, а в подтексте, который, однако, для внимательного читателя у Трифонова вполне однозначен:

– Ты уже обменялся, Витя. Обмен произошел… – Вновь наступило молчание. С закрытыми глазами она шептала невнятицу: – Это было очень давно. И бывает всегда, каждый день, так что ты не удивляйся, Витя. И не сердись. Просто так незаметно…

(«Обмен»)

Мало кто так беспощадно показал неуклонно растущую атомизацию советского общества, как это сделал Трифонов. Все его городские повести кричат о трагической невозможности общего противостояния злу, о незаметной и непоправимой разобщенности сил добра, которая привела к сонной апатии социума. Трифоновский интерес к истории, к народовольцам и к первым революционным поколениям в немалой степени объясняется тем, что в прежней России это общее противостояние существовало. Если разобраться, название романа «Нетерпение» стало синонимом русского исторического процесса: после (и вследствие) отчетливого осознания отставания России от Европы и США лучшая часть народа неизбежно поддавалась яростному соблазну подхлестнуть измученно неторопливую русскую клячу. Конечно, к полному успеху это никогда еще не приводило. Тем не менее в воздухе появлялся озон. В сущности, остатками озона 1990-х я дышу до сегодняшнего дня.

Невероятная пристальность трифоновского зрения не позволяет ему безоглядно любить и оправдывать до конца даже лучших своих героев, даже людей творчества, к которым он явно питает слабость, – например, к Грише Реброву из «Долгого прощания», к Антипову из «Времени и места». Но то, что Трифонов самозабвенно любит жизнь, Россию, русскую культуру и историю, сомнению не подлежит. Он пишет о жизни не только как о совокупности способов удовлетворения важнейших человеческих потребностей, но и как о многожильном колеблющемся проводе, протянутом одновременно горизонтально (из прошлого в будущее и обратно) и вертикально – от земли к небу (и обратно!). Именно этим, на мой взгляд, объясняется популярность Юрия Валентиновича на Западе, где его читают и изучают едва ли не с большим тщанием и любовью, чем на родине. Не сомневаюсь, однако, что время его подлинной славы впереди.

Ну и, конечно, волшебная плотность композиции и письма. После многочисленных и многолетних перечитываний все больше убеждаюсь в том, что это первый великий русский прозаик эпохи, пришедшей после информационной революции. Разнонаправленная емкость ассоциаций, рождающихся при его чтении, дает максимальное эстетическое наслаждение читателю, испытывающему на себе ежедневные лавины всевозможных новостей – политических, научных, спортивных, бытовых, кулинарных, медицинских, автомобильных и прочая, прочая, прочая.

Кстати, вот показатель высшего качества трифоновской прозы: после прочтения каждого отдельного произведения очень трудно, практически невозможно сформулировать его идею, главную мысль, даже тему – при всей плотной сверхнасыщенности и тем не менее доступной понятности письма. Отсюда, наверно, и обидный примитивизм критических суждений и оценок.