Книга жизни. Воспоминания, 1855–1918 гг. - [53]

— Никого нет, подождите, они скоро будут… Стоял перед ними светский человек, одетый в блузу, но граф, представитель общества: старый граф Курагин — не какой-то прокурор Иван Ильич или профессор Круглосветов, — а старый, исконный русский аристократ.

— Вы что же? Уходите? — спросил он меня, потом посмотрел на других и прибавил:

— Ну зайдите как-нибудь еще…

Он вышел в прихожую и опять стал улыбаться.

— А иллюминации я все-таки зажигать не буду, — сказал он. — Заходите… Когда никого не будет…

Через день я зашел — и опять неудачно. У него сидели по делу духоборов. Он был у себя в кабинете, и штора была поднята "для полиции".

— Вы сегодня в Петербург? — спросил он. — Чехов в Крыму? Ну, Григоровичу кланяйтесь… Сереже Максимову. Жив еще?.. Не скоро вы в Москву? Ну, тогда в царствии небесном увидимся, потому что я в Петербург не собираюсь.

На прощанье я рассказал Л. Н-чу, как Григорович говорил о его критиках:

— Я бы заставил этих мерзавцев по воскресеньям приходить в Хамовники и целовать руку Толстого… Да не руку его, а руку его дворника. Лапу собаки дворника… Больше: след блохи собаки дворника, чтобы чувствовали, кто такой Лев…

И Лев Николаевич хохотал, как ребенок.

Глава 21 Лев Толстой

Беседа с Л.Н. Толстым о постановке его пьесы "Живой труп". Встреча с М.К. Заньковецкой и М.Л. Кропивницким в Ясной Поляне. Л.Н. Толстой и В.В. Стасов.

Но судьба судила иное.

Не в царствии небесном я встретил Льва Николаевича, а по желанию директора императорских театров.

В 1900 г. я получил должность управляющего. В это время некоторые газеты были полны изложением содержания его новой пьесы "Труп".

Я никак не думал, что "Труп" был фантазией репортеров. Что-нибудь да есть правды из всего говора, поднятого вокруг Толстого. И я поехал.

Также любезно, также радушно он принял меня и полушутя сказал:

— Вот охота вам итти в чиновники! Сидели бы, делали свое дело. А то теперь вы связаны по рукам и ногам.

Я сказал, что пока меня ничем не связывают, а в будущем, — если окажется кто прохвостом, с кем служить нельзя, — так и уйти можно.

— Ну, коли так, — сказал он, — тогда надо итти на компромисс.

Я заговорил о "Трупе".

— Вот и чиновники! — смеясь ответил он. — Сейчас уж, как рак, на труп и садятся — нельзя ли попользоваться.

Он не то приветливо, не то с сожалением посмотрел на меня.

— Скажите чиновникам, — заговорил он, — что нет у меня "Трупа", он не кончен. Я стар для того, чтобы написать большую вещь. Ни сил нет, ни времени. Да, я задумал пьесу, но никогда ее не кончу. Между тем, что на бумаге, и тем, что на сцене, — целая бездна… Надо определить перспективу, а мне это не под силу.

Он нервно погладил бороду.

— Я в "Плодах просвещения" был как автор на стороне мужиков, — а на сцене вдруг они оказались такими же мошенниками и плутами, как и Гроссман, и плутами сознательными. При этом я не мог упрекнуть актеров, — они хорошо играли, хотя мужики были из разных губерний, а не из одной деревни: уж очень говор их отличался друг от друга. Вот я и понял, что одно написать, другое дать пьесу; разница большая — текст и исполнение. Ну, словом, на "Труп" вы не рассчитывайте: скоро я его не напишу.

Он был в хорошем настроении и еще раз, смеясь, сказал:

— Ах, зачем вы в чиновники пошли! Тут у меня кто-то из конторы был. Старался притворяться, что понимает что-то. А роман ваш я еще не прочел. Мне его Чехов хвалил. Вы поверьте, настоящего нерва для драматического писателя у Чехова нет. Я знаю, вы любите его, а потому правду ему не скажете. Он писатель в небольших рамках повествования. Если утверждают, что он основал новую школу, так врут. И не надо ничего ему основывать. Пусть он самим собой будет.

Пришел лакей звать чай пить, сказал, что приехали М.К.Заньковецкая и Кропивницкий [51].

— Вы знакомы? — спросил Лев Николаевич. — Они искренние люди и, кажется, верят в то, чему служат.

В гостиной был накрыт длинный стол. Александра Львовна, едва вышедшая из подростков, сидела за хозяйку. Толстой, здороваясь с гостями, притворился, что очень рад им. Графиня Софья Андреевна села рядом со мной "занимать" литератора и стала присматриваться ко мне. А Толстой вел салонный разговор, и опять мне показалось, что передо мной старик Курагин, только модернизированный, спускающийся до актеров…

В разговоре как-то зашла речь о Владимире Стасове [52]. Вдруг Лев Николаевич круто обратился ко мне:

— А что, Владимир Васильевич в художественных кружках ценится как знаток искусства?

— Не знаю как среди художников, — ответил я, — но в писаниях своих он как критик очень слаб.

— Я так и думал… — задумчиво проговорил Лев Николаевич. — Он с нахрапу на все кидается и ни о чем не думает… Много он мог бы сказать хорошего, а ничего не сказал… Вот я собираюсь поговорить о живописи.

Он виновато улыбнулся.

— Я скажу то, что давно думаю, и что надо сказать, и чего не говорят. Я скажу, что выносил в себе, и то, что считаю верным.

— Вы с "характером" в искусстве Тэна не согласны? — спросил я. Он ответил:

— Не в характере дело, а в том, что больше характера. Что из того, что схватишь характер предмета, — а если он ни на что не нужен? Художник тот, кто заставит поверить в то, что изображаемое им нужно. Я терпеть не могу Шекспира. Но он заставляет в себя верить. Он берет за шиворот и ведет к далекой цели, не позволяя смотреть по сторонам.