Книга за книгой - [27]

Боговы сыновья сидят в подвале дома на Амагере. Прошло три года с момента его ухода. Бог тоже присутствует. Он висит в сменной раме на стене. На небольшом от них расстоянии. И останется с ними еще на пару часов. Он у них и на магнитофоне записан. Один из братьев хлопает в ладоши в такт музыке. Другой готовит ночную трапезу. Подвал, где они обретаются, обставлен заново. Прежде это было просто подвальное помещение. А теперь оно заполнено вещами Бога. На стенах висят картины. Пейзаж Таушера и собственное Богово творение «К вечному преследованию», над которым он работал всю жизнь. Стул, который сломал Трутовик в припадке ярости, тоже находится здесь. На проигрывателе крутится вечнозеленая пластинка Джоан Баэз. Стоит ясная ночь. Лето правит бал. Братья зажигают сигары, а варево в кастрюле булькает и источает запахи, какие ему и положены. Шесть тысяч бульонных кубиков растворяются этой ночью в кипящей воде по рецепту Бога. Младшенький носит домашнюю куртку Бога, точно трофей. Она сохранилась со времен для Бога самых опасных, когда он внезапно мог сделаться нежным и заботливым. Да-да, именно та, с бесчисленными дырками от сигарет. Он здорово смотрится в Боговой домашней куртке. И через пару лет она станет ему совсем впору. И когда ему стукнет сорок пять, может случиться так, что его отвезут в больницу как нарушителя общественного порядка, и в его карточке будет записано, что «истекающий потом мужчина средних лет поступил в приемный покой в два часа ночи», как было записано и в Боговой карточке. Благословенная ночь раскрыла свои крыла над подвалом. В табачном дыму небольшое помещение словно бы увеличивается в размерах. Свет дедовой лампы с кожаным абажуром падает на жуткую негритянскую маску из Бельгийского Конго, ту, что Бог надевал, когда проверял на вшивость сыновних знакомцев. «Ну что, быстренько по шнапсу? Или, может, по арнбиттеру?» — «А то». Сыновья Бога выпивают и пускаются в пляс в задымленном подвале. Поздний ужин шипит и булькает на плите. Они наслаждаются затянувшимся полуночным бдением. И в какой-то момент все четверо вдруг наклоняются, смотрят друг на друга, орут и поворачивают лица в профиль. Уже полощется рассвет, но они не замечают этого в подвальном сумраке. Совсем не замечают. Они лихо отплясывают, помешивают раскаленное варево и жутко гордятся тем, что устроили этот божественный бардак. Через пару часов наступит время возмездия, придет парализующий страх. «Но ведь так и живут люди, Нильс!» — кричит Йенс.

Статьи, эссе

Мария Ценнстрём Я хочу вернуть все ушедшее время! Перевод с шведского Дмитрия Плакса

19 ноября

Читаю бабушкины, дедушкины и мамины письма, написанные во время блокады Ленинграда. Читаю в разных вариантах: переписанные, более отредактированные, менее… Вчера меня охватило волнение, жажда. Что-то есть в этой безмерной любви деда к семье. Мне кажется, я понимаю — это она поддерживает его в борьбе с холодом, голодом, воздушными тревогами, там, в квартире, в осажденном Ленинграде. Весь свой выходной он проводит в поисках мяча, чтобы послать его Инге (моей маленькой тете). Он посылает сахар, сладости; телеграфирует деньги, которые, впрочем, далеко не всегда доходят. Описания большой, в октябре очень холодной, квартиры на Петроградской стороне, где он живет в паре комнат вместе с другими родственниками, пытаясь поддерживать тот же порядок — как тогда, когда вся семья была в сборе. Он часто приносит домой букеты, описывает дом в письмах, рассказывает об овчарке Дельте и кошке Пушке: что они делают, как себя чувствуют (всегда хорошо). Письма и жизнь кажутся полными порядка, смысла, тоски друг по другу — через расстояния. И практических деталей: денег, описаний еды, фантазий на тему того, что они будут есть и пить, когда наконец встретятся. Я хочу жить такой семейной жизнью, полной жизнью, где работа и деньги имеют такой смысл.

Я хотела бы прочитать эти письма маме. Может, она бы вспомнила больше, рассказала еще. Она опять в больнице. В общем, спокойна. Не накрашенная, с маленькими усталыми глазами, она заваливается влево даже когда лежит в постели.

Мне поздно иметь детей. Моя жизнь совсем не такая.

Читаю, как дед пишет о еде, как он жалеет, что до войны не ел кашу, и чувствую голод, необходимость перекусить. «Жалею, что мы так много пропустили до войны, — пишет он, — так многого надменно не замечали». Мы, мы, мы. Это «мы-чувство», принадлежность, единение с кем-то, было у меня с Сашей. У нас должны были быть дети, семья.

22 ноября

Боюсь, что мама при смерти. У нее слабый голос. «Я тебя плохо слышу», — говорю я в трубку. «Я плохо говорю», — отвечает она. Молюсь, чтобы она поправилась. Собралась с силами, чтобы у нас еще было время вдвоем, чтобы я знала, как им воспользоваться. Но как? Я хочу вернуть назад все ушедшее время! Десятилетия, желательно несколько. Хочу повернуть время вспять, на двадцать лет. Поселиться в Петербурге, пройтись по ее следам. Но как? Она же оттуда уехала, относилась к городу сдержанно, без ностальгии, тоски, только иногда — некоторая гордость за балет или «сокровищницу искусств» и за семью, конечно, за деда. Все эти истории о доме, раздражающе манипулятивные, размывающие границы правды. Дед был «аристократичен», почти дворянин, с каждым годом все более и более «почти дворянин». Я больше не слушаю, не люблю этих историй, не верю им. В ее рассказах мой брат всегда был «похож» на деда. Мне легче принять письма, которые она писала в молодости, из эвакуации. Тогда тоже все вращалось вокруг деда: что бы он сказал, сделал, как бы себя повел.