Книга юности - [9]

— Это неправда, зачем вы лжете, Степан Васильевич?!

Сидоркин смутился, закашлялся, его толстое угреватое лицо посерело.

— Вы сами видели? — спросил председатель.

— Нет, сам не видел, — ответил Сидоркин. — Так говорили.

— Кто именно?

— Так… Один человек… Незнакомый.

Сидоркин соврал с перепугу, думая подольститься к председателю. Больше ничем он не смог подтвердить своих слов, и этот пункт обвинения отпал.

Катю захватили в бою. Басмаческая банда, в которой была и она, встретилась в горном ущелье с нашим отрядом. Бой закончился разгромом басмачей. Под Катей убили коня, она вылетела из седла, ударилась головой о камни, потеряла сознание. Иначе бы ее живой не взяли. Как знать: может быть, эту пулю по ее коню выпустил семиреченский казак Захаров?

В эту же ночь красный отряд налетел на лагерную стоянку басмачей в одном из горных селений; там в числе прочих был захвачен Сидоркин, исполнявший должность главврача в басмаческом госпитале. Раньше басмачи поручали своих раненых заботам табибов — местных знахарей; выздоравливали редкие; с приходом Кати, после налета на больницу у басмачей появился госпиталь. Вот зачем понадобился ей Сидоркин.

— Вы как будто собирались за свидетеля замуж? — спросил председатель.

— Да нет! — Катя откровенно рассмеялась. — Ну какой из него жених?

Сидоркин опять посерел и насупился.

Дальше выяснилось, что в басмаческом госпитале обнаружили двух пленных раненых красноармейцев. Их положили в госпиталь по настоянию Кати.

— Сам курбаш Рахманкул знал об этих красноармейцах? — спросил председатель.

— Да, знал, даже видел их, — ответила Катя.

— И согласился поместить в госпиталь? Странно, — сказал председатель.

— Ничего странного, — ответила Катя. — Год назад он бы не согласился. А теперь…

— Что теперь?

— Теперь, когда он решил сложить оружие…

— А он так решил? — быстро спросил председатель.

— Да. И не только он. Многие курбаши сложили бы оружие. Только боятся ответа…

— Но мы в наших обращениях к басмачам гарантируем всем добровольно сложившим оружие неприкосновенность и свободу, — сказал председатель.

— Да… Однако меня вы судите, — ответила Катя.

— Извините, вы не сдались добровольно. Вас захватили в бою с оружием в руках.

— Тогда меня следует рассматривать как военнопленную, — сказала Катя.

— А патроны, пятнадцать ящиков, — напомнил председатель.

— Да, патроны… — повторила Катя и села.

Председатель снова поднял ее.

— Чем вы руководствовались, помещая в госпиталь ваших раненых врагов? Какими соображениями? Тоже о близкой сдаче?

— Нет, — сказала Катя. — Я сдаваться не думала. Я предполагала уйти в Афганистан. Да вот не вышло.

— Чем же вы руководствовались, помещая в госпиталь раненых красноармейцев, ваших врагов?

— Ах, боже мой! — рассердилась Катя. — Ведь раненые! Вполне понятно. Раненый что больной. Он не друг и не враг, а просто раненый, и надо его лечить.

— Да, теперь я верю, что вы не расстреливали пленных, — сказал председатель.

— Конечно же, нет, — ответила Катя. — Это Сидоркин все выдумал.

Трибунал предоставил Кате последнее слово. Она поправила волосы, подумала и сказала ровным спокойным голосом:

— Я понимаю, что я не права. Я и раньше давно уже понимала, что не права. И мой отец был не прав, я это знала. Но я не могла иначе, не могу и сейчас и никогда не смогу. Поэтому я прошу военный трибунал расстрелять меня. Другого выхода нет у меня. Да и у вас нет.

Зал притих — ни кашля, ни шепота, ни шарканья ног. Слышался только голос Кати. Напряжение становилось невыносимым. Председатель не выдержал и сердито прервал Катю:

— Трибунал сам решит, какой вам приговор вынести.

Зал вздохнул: Катю не расстреляют. И еще стало ясно, что военный трибунал и не думал ее расстреливать и председатель — грозный, неумолимый председатель Никитин! — именно так и вел заседание, чтобы не расстреливать. Все: и трибунал и публика — стояли за это решение, Катя одна — против.

— Вы еще совсем молодая, у вас впереди, ох, как много! — закончил председатель.

— У меня впереди ничего нет, — ответила Катя. Суд удалился на совещание.

Через полчаса был объявлен приговор: десять лет заключения.

Я стоял в дверях, когда выводили Катю, и слышал, как старший конвойный говорил ей:

— А ты не убивайся больно-то. Вот война кончится, наступит тихое время, и мы тебя выпустим. На что ты нам нужна в тюрьме? Живи себе на воле, нам не жалко.

Конвойных было трое, не считая старшего, и они чувствовали себя неловко, сопровождая такой силой одну-единственную девчонку. И старшему было неловко, и он смущенно усмехался, подрагивая черными усами. Спустились по лестнице, хлопнула входная дверь, а через несколько секунд на улице необычайно громко и отчетливо ударил выстрел. Все кинулись на улицу, и, конечно, первым я.

Катя лежала на мостовой, лежала с бледным лицом, с чуть приоткрытыми губами, с вытянутыми руками, плотно прижатыми к телу.

Конвой растерялся. Старший, весь белый, вертел в руках наган, за минуту перед тем выхваченный у него Катей, и сбивчиво бормотал: «Как же это, а?.. Как же это?..» Набежали со всех сторон люди. Над Катей, склонившись на колени, плакала толстая стрелочница тетя Поля, известная кокандская самогонщица. Потом она поднялась с колен, вытерла платком глаза и твердо сказала: