Книга воспоминаний о Пушкине - [72]
Между тем Пушкин безвыездно жил в своей деревне, около Пскова, и это удаление от света делало его ещё больше занимательным для публики. В 1826 году он приехал в Москву. Надобно было видеть участие и внимание всех при появлении его в обществе!.. Когда в первый раз Пушкин был в театре, публика глядела не на сцену, а на своего любимца-поэта[553]. Тогда уже была напечатана первая глава Онегина; по приезде в Москву Пушкин напечатал и вторую[554]. Это прелестное произведение, где вполне выразил себя наш поэт, где видна вся умственная жизнь его, все мысли и впечатления, была апогеем его славы. Ни одно из его созданий, ни прежде, ни после, не возбуждало такого восторга. Критики не могли оценить Онегина потому что он являлся отрывками; но публика вернее поняла его чувством и признала первым, лучшим произведением Пушкина. Маленькая поэма Цыганы[555] была издана в это же время, в Москве… Надобно ли напоминать читателям нашим о красотах этого бриллианта в светлом венце Пушкина?.. Другие сочинения его прекрасны, блестящи, нередко усладительны для души, но Цыганы, с первого стиха до последнего высокая мысль, выраженная самым поэтическим языком, до какого только достигал Пушкин, этот волшебник в стихотворстве. Между тем он рассыпал свои золотые стихи в некоторых журналах и альманахах. Переселившись в Петербург, он собрал мелкие свои стихотворения, которые умножились потом ещё несколькими томами. Онегина его вышло ещё две или три главы[556]. В 1829 году явилась Полтава… Сколько заслуг, сколько превосходных творений исчислили мы, и это ещё далеко не всё. Поэту казалось, что он ещё не выразил себя. Постигаете ли вы это беспокойство высокой души, которая никогда не бывает довольна ни собой, ни современниками? Она как будто страшится быть непонятою, и ещё больше, страшится высказать себя вполне, не в настоящем свете. Пушкин чувствовал это поэтическое беспокойство, и несколько лет хранил в портфеле своём творение важное, превосходное, на котором повидимому он основывал много надежд. Мы говорим о Борисе Годунове[557]. Указывая на этот труд, давно оконченный, он сказал одному из своих друзей: «Вот сто тысяч банковыми ассигнациями для настоящего, и диплом мой на будущее». Он ошибался, драма его, при великих своих достоинствах, была только усилием блестящего дарования в чуждом для него роде сочинений. Пушкин не был рождён для драмы. Он превосходен в частностях своего Годунова, но в целом не производит им почти никакого сильного впечатления. И подивитесь верному чувству публики: именно это было Первое сочинение Пушкина, принятое с некоторою холодностью. Многие не хотят признавать суда странного существа, называемого публикой; но насмешка Шанфора[558]и эпиграммы Пушкина показывают только мгновенные вспышки оскорблённого дарования. Существует он, суд неподкупный, неумолимый, и публика является в нём часто неблагодарною, ветреною, однако всегда верною истине, если исключить немногие ошибки её, зависевшие от частных обстоятельств. Да и не верьте, пожалуйста, когда писатель говорит вам, что он пишет не для публики, когда в негодовании восклицает он:
Поэт не может не писать, а писать значит передавать другим свои чувства. Обвинительный типографский станок всего лучше говорит против этих господ, которые уверяют, что пишут не для публики, и… печатают свои восторженные песни и рассказы. Но защищая публику, мы называли её и неблагодарною. В самом деле, в ней есть какое-то странное чувство покорённого раба: она обожает, унижается, но только до времени, и между тем скучает своим игом, потому что удивление и самая любовь также иго. Есть конец и восторгу и благоговению её: это испытали Гёте и В. Гюго, испытал и наш Пушкин. Удивление к нему заменилось, после
