Книга воспоминаний о Пушкине - [24]
— Что это, Балта? — спросил я.
— Нешто, что не Балта, — отвечал ямщик скороговоркой, и крикнув: гей вы, голубчики, режут! — пустился как стрела из лука.
Но сделав коленцо, как выражаются вообще ямщики наши, мой ямщик вдруг осадил лошадей и поехал шагом.
— Маненько пройдти надоть, — сказал он.
— И хорошо сделаешь, — заметил я.
— Да как же, ваше благородие, это ведь животы наши.
Но при этом слове вся тройка от чего-то шарахнулась в сторону, и так сильно, что едва сани не повалились на бок.
— Это что такое? — спросил я.
— Да господь ведает, — отвечал ямщик, — кажись, человек який на дороге.
— Стой, — закричал я и, выпрыгнув из саней, в самом деле, увидел, что на дороге кто-то лежит. Иван нагнулся и начал будить его.
— Эй ты, говорил он, что тут разлёгся? — Но лежащий, вместо ответа мычал что-то. — Видно пьяный какой-нибудь, — заметил Иван.
— Ну там, пьяный ли, трезвый ли, а надо взять его. Извозчик, возьми-ка его, — прибавил я.
— Возмёмьте, ваше бл-ие что ж, а не то пожалуй и замёрзнет; знать охмелел, сердечный.
И с этим общими силами мы взвалили полусонного на сани и помчались в город. Дорогой вместе с Иваном мы его тёрли, да поталкивали, чтоб не дать заснуть ему. При в‘езде в Балту мычание невольного спутника начало походить на слова, и когда под‘ехали к станции, то он очнулся и проговорил: будьте здоровеньки, панство. Не хай вам бог вику прибавит, що вы мене не покинули.
Эта простая благодарность была сильнее многих красноречивых речей, которыми так обильна холодная благодарность рассудка. Когда я ввёл спутника в станционную комнату, то он ещё немного пошатывался и продолжал по своему зинковать.
Станционный смотритель, из поляков, зорко взглянул на моего спутника, который, несколько уже поотогревшись, забился в полутёмный угол и стоял смирно.
— Откуда вы, пан порушник, достали такого лайдака?
Я в коротких словах рассказал всё, как было.
— Ну уж то, — заметил смотритель, — добре же что так, а то бы не миновать якого-сь гвалту.
— Да, — отвечал я, — бояться волков, в лес не ходить, а человеку не умирать же на дороге.
— О, то свента правда, — заметил смотритель, — дай боже здравья пану капитану, — прибавил он, прописывая мою подорожную, в которой очень ясно было написано, что я ни поручик, ни капитан, а прапорщик; ну да уж такова натура чиншевого эдукованного шляхтича: не может не польстить, — это сверх силы; и тот же смотритель, прописав подорожную, милостиво обратился к моему бедняге.
— А ты видкиль, хлопец? — сказал он.
— Да чи-же вы, панычу, меня не спознали? я Грицко.
— А, это ты лайдак?
— Да я же, я, пане, — смиренно отвечал бедняк. — Бачите ж, — продолжал он, — бигал господарских волив шукать, ну да измерз, да и забрёл в шинок, дай выпив трошечки горилки, ну да и хай!
— О-то дурень! — произнёс смотритель с важностью,— сгиб бы як пес, як бы не вельможный пан капитан….
— Эге! — проборматал Грицко, вздохнув. Это простодушное эге отозвалось чем-то сладостным в душе моей, как великая награда за ничтожный подвиг моего сострадания.
— Лошади готовы, — сказал Иван.
— А генерал давно проехал? — спросил я у смотрителя.
— Ни, ваше сиятельство, — отвечал смотритель, — они ещё ту подле, в гаустерии на коляце.
Я поспешил к генералу.
Действительно, через три или четыре дома от станции, жид-промышленник содержал какую-то гостиницу.
Когда я вошёл, генерал не замедлил обратиться ко мне.
— А, ты уж здесь, — сказал он, — и прекрасно: я заказал наскоро что-нибудь поужинать, жид обещал какую-то рыбу, гадость, должно быть, да делать нечего: до Тульчина негде будет остановиться.
— По крайней мере перцу жид не пожалеет, — заметил Фёдор Фёдорович, — это не трюфели.
В ожидании ужина, по страсти к рекогносцировкам, я отправился осматривать гостиницу; но вся эта гостиница, кроме спижарни (кухни) с приспешной, где помещался хозяин с семейством, заключалась в трёх небольших комнатах, снабжённых скудною мебелью, на которой почти ни присесть, ни прилечь было невозможно, а на окнах висели какие-то занавеси в роде тряпок, по стенам картины: Понятовский, Костюшко и история Шарлотты и Вертера.
Одну из этих комнат занимал генерал, средняя в полусвете сального огарка была пуста, а третью занимали какие-то приезжие, разговаривавшие между собою довольно громко то по-русски, то по-французски; ясно было слышно, что они часто упоминали имя Г[рафа] А[ракчеева][135] и говорили о поселении. Этот разговор пробудил в моём воспоминании много рассказов, но разбирать справедливость этих рассказав было мне не под силу; довольно, что они поражали юное моё воображение, не охлаждённое ещё опытом, или, что всё равно, не освещённое здравым смыслом. Не зная ещё лжи, я всему верил на слово… Но о личном моём немилостивом расположении после: камердинер генерала Николай приглашает ужинать.
В самом деле жид не пожалел перцу, однако, несмотря на перец и дурную приправу, мы таки плотно поужинали и помчались далее.
