Книга воспоминаний о Пушкине - [22]

— Я её выкину, — говорил Иван, — лишь бы только барин меня оставил; а если ты останешься, так не диво, что выкинет, — прибавил он, и кажется, смеясь.

— Боек ты больно, — отвечал смиренно Прокофий, — хозяйка не свой брат.

— Ну, ну, толкуй там, — укладывай знай! — заметил Иван, продолжая, по обыкновению, ворчать и делать замечания Прокофью. И снова всё стихло.

Это затишье ещё более затруднило меня, и я, при всей моей непривычке являться с криком, невольно крикнул повелительно: гей! — На этот возглас мигом распахнулась дверь, и почти возле самого моего носа. Я так долго искал её, как счастья, которого не редко мы ищем вдали, а оно под носом, ждёт только, чтоб внимание разума осветило его.

— Что вы тут толковали о хозяйке? — было первым моим вопросом, когда я вошёл в комнату.

— Так-с, ничего-с! — отвечали Иван и Прокофий в один голос.

— Как ничего? вы что-то говорили, — возразил я.

— Да, говорили, — начал Прокофий, — что хозяйка говорит, что как вы изволите уехать, так чтоб ей квартиру очистить, а не то, говорит, я все вещи повыкидаю, говорит.

— Это как же? — заметил я.

— Кто её знает, раскольница-с, совсем неспособная-с; я вдова, говорит, сирота, говорит, у меня, говорит, трое детей мал-мала меньше, меньшему сынишке, говорит, всего ещё шостнадцатый годок, говорит.

— То есть, она не говорит, а врёт, — прервал я, — а ты перевираешь. Позови хозяйку ко мне.

При этом Иван улыбнулся: он был доволен моим замечанием Прокофью, который стоял молча и глядел на меня своими добрыми глазами, но не трогаясь с места.

— Что ж хозяйку-то? — спросил я.

— Да она-с спит-с, — смиренно отвечал Прокофий.

— Ну, спит, так до завтра; а завтра ты ей скажи, что, если она вздумает распоряжаться моими вещами, то ты будешь жаловаться Ивану Николаеву. Ивана Николаева ты знаешь?

— Как же-с, — отвечал Прокофий, — квартерного-то-с?

— Ну да, квартерного-то.

Каков же Иван Николаев, хозяин Пушкина? его и Прокофий знает; да один ли Прокофий? Начиная с последнего слуги в городе и восходя до самого областного предводителя Разнована[129], все знают Ивана Николаева. Есть же такие Иваны Николаевы на свете, которых все знают. А куда как многие добиваются подобной известности; только и желаний, чтобы их все знали, все бы о них говорили и как можно чаще повторяли имена их во вседневном разговоре общества. Этой известности они дают большую важность, а отчего, кто их знает?

Во всё продолжение моих мечтаний и разговора с Прокофием, Иван деятельно хлопотал около чемоданчиков и чемоданов.

— Что ж, всё ты уложил? — спросил я.

— Всё, кажется, — ответил Иван, покряхтывая и давая тем чувствовать, что он много трудился. Иван, как и многие мнимые труженики, знал видно, что если сам не прокричишь о трудах своих да об устали, так пожалуй иной и не догадается да и не поверит, хоть будь действительным тружеником, а не только мнимым. Класс подобных тружеников-крикунов как-то заметно распространяется.

— Так всё уложил? — повторил я.

— Самоварчик только остался, — отвечал Иван.

— Да зачем самоварчик? — заметил я, — и этого всего положить будет некуда.

— Нет-с, ничего, уложится, если в санях поехать изволите.

— Да как же в санях без снегу?

— Маленький порошит, — заметил Прокофий.

— Порошит, да мокрый, — возразил Иван. — Рождество, а слякоть такая, что у нас и постом редко бывает; прямая Молдавия, уж сказано.

Что под этим уж сказано разумел мой Иван, я не понял, да признаться, и не расспрашивал, предполагая, что это что-нибудь бранное, следуя убеждению, что Иван вообще строптив, груб, сварлив. И на эту минуту, не имея на кого сердиться, он сердился на местность, сам не подозревая этого и вечно находя себя правым; но будь и мороз, он всё-таки нашёл бы к чему-нибудь придраться, чтоб поворчать, — его ещё с измаленька прозвали гудком, и очень верно: русский народ молодец на прозвища.

Прокофий, напротив, был тих, скромен, сознателен, но далеко не так смышлён, как Иван-ворчун.

— Как ты терпишь этого Ивана? — не раз говорили мне мои товарищи.

— Да что делать: всего не выберешь, — было обычным моим ответом. Но при подобных замечаниях насчёт моего Ивана мне нередко приходили на мысль иные суждения и о иных людях, которые и по положению и по кругу действий были несравненно выше моего Ивана!

Но я, кажется, слишком занялся моим Иваном; пора спать, завтра придётся вставать со светом: генерал располагал выехать ранее, чтоб избавиться от обычных поздравлений с праздником.

Но на чём-то мы поедем? Судя по вечеру, кажется нет пути ни на санях, ни на колёсах. Но при этой мысли есть одно могучее утешение, это: как-нибудь; да ещё другое: молись богу, ложись спать, утро вечера мудренее. И вот среди заваленной разною поклажею комнатки, я лёг на какие-то доски, исполняющие должность кровати, лёг да и заснул тем беспечным сном юности, каким редко засыпают люди, озабоченные опытом, хотя бы и под шёлковым пологом, на лебяжьем матрасе; лёг да и проспал до рассвета.

Какой-то шорох разбудил меня, — гляжу, снова Иван ворочает чемоданы с места на место. Это была с его стороны также своего рода деятельность, означающая заботливость служащего человека.