Книга воспоминаний о Пушкине - [16]

Всё общество Аделаиды, кроме оловянных глаз, просило прочесть стихи. Один попросил позволения, желая, разумеется, угодить той, к кому они писаны; иные из любопытства, а большая часть повторяла ту же просьбу по привычке повторять то, что говорят другие.

— Да зачем вам, господа? — нараспев произнесла Аделаида, — право, мне совестно, — прибавила она. Но просьба усилилась — Аделаида согласилась.

Нашёлся охотник декламировать; начал читать вслух с декламацией. Другие слушали, восхищались. Но что он читал, я передать не в состоянии, и к тому же это тайна альбома Аделаиды; а знаю только то, что в этом послании каждый стих Пушкина до того был лучезарен, что, казалось, брильянты сыпались по золоту, и каждый привет так ярок и ценен, как дивное ожерелье, нанизанное самою Харитою в угоду красавицы; описание же красоты Аделаиды до того было пленительно, что все красавицы Байрона не годились ей и в горничные: словом, трудно было произвесть что нибудь блистательнее.

Господин с оловянными глазами прослушал послание со вниманием, задумался, нахмурил брови, оттянул губу и милостиво заметил, что Пушкин от роду ничего не писал лучше этого, да вряд ли и напишет, прибавил авторитет; а притом, продолжал он, мне приятно заверить вас, что вы отлично читаете, в вас что-то есть Катенинское³⁰[108]: я это дело, могу сказать, понимаю: именно отлично прочли, а это много значит.

При слове много, сказанном с выдержкою и ударением, многие согласились с мнением авторитета; но Аделаида Александровна возразила:

— Я совершенно согласна, — сказала она, — что Иван Иванович читает отлично; но и самые стихи Пушкина, сколько я понимаю, превосходны.

— Я и не спорю, — заметил авторитет, — стихи весьма и весьма недурны; а главное, я вам скажу, — продолжал он, — что самое замечательное в этом гимне, так это то, что в нём всё правда, — всё, всё, всё, всё, до последнего слова: c’est la plus pure vérité, ce qu’on dit[109], — и при этом оловянные глаза авторитета умильно взглянули на Аделаиду, а всё общество несвязным гулом поддержало его мнение.

Аделаида отвечала оловянным глазам только улыбкою; но этой улыбкою, как бы высказывалось: «к чему все эти фразы, и на что они мне»?

— Mais, mon dieu, madame, ce n’est pas pour vous dire un compliment[110]; но, что правда, то правда: это вот так вас и видишь, — произнёс авторитет.

— Верю, верю, — бегло проговорила Аделаида.

А Андрей Андреевич, во всё продолжение приветствия авторитета, забегал в глаза Аделаиде. Этот поклонник — прислужник всё что-то хотел сказать ей, и уже не один раз шевелились уста, но не разрешались словом; однако наконец он решился, и почти сквозь слёзы начал просить позволения списать стихи: сейчас, говорит, спишу, в одну минуту спишу-с, уверяю вас, au nom du ciel[111] позвольте, Аделаида Александровна, ей-богу позвольте.

— Вздор, не стоите, — отвечала Аделаида.

И поплёлся мой Андрей Андреевич от козетки, как индюшка облитая шаловливым ребёнком.

Другие ещё петушились и говорили своё. Они утверждали: чем всё это списывать да переписывать, лучше всего сейчас же отправить к Гречу[112] и просить напечатать.

При этом заключении некоторые из утренних посетителей Аделаиды начали раз‘езжаться. Одним Аделаида кричала в след: до свидания; другим: merci; а иных, как, по её мнению, обязанных бывать у неё, пропускала без внимания; крепостные же двора её медлили от‘ездом, и между последними какой-то господин в очках при слове: просить Греча, заметил Аделаиде: тут просить нечего, только позвольте, так вы обяжете Греча, он рад будет, я его знаю, он мой приятель.

— Да к чему же делать это известным? — лукаво заметила Аделаида.

— Как к чему? — возразил приятель Греча, — ваша известность придаст новую славу венцу поэта.

Это замечание как будто соблазнило Аделаиду: — Ну пожалуй, — произнесла она в рассеянии.

— Вот и прекрасно, — произнёс господин в очках, — а между тем, — прибавил он, — позвольте-ка мне прежде пересмотреть их самому: мне кажется, что в этих стихах, в одном слове ударение не совсем верно; это бывает с Пушкиным.

— О, какой вы пюрист, — заметила Аделаида.

— Это необходимо, — сказал пюрист[113]; — впрочем Греч всё поправит: он не раз поправлял стихи Пушкина.

— Да, и очень, — заметил авторитет с важностью. При этом слове господин в очках взял альбом и начал перебирать его.

— Однако, вы не вздумайте увезти альбом сегодня: сегодня я не дам, а завтра пожалуй, — проговорила Аделаида.

— О нет, — отвечал пюрист, — я только хочу кой-что проверить. — Но между тем как он проверял стихи, какой-то господин, имеющий притязание на ловкость и успех в свете, над которым, как мы знаем, Аделаида негостеприимно трунила в это утро, заглянул в альбом её, что-то там заметил, злобно улыбнулся, и исчез, не прощаясь. Аделаида не обратила на это внимание, продолжала любезничать, рассыпаясь в похвалах Пушкину. Авторитет и другие поклонники поддерживали её мнение, уступая, разумеется, ей как царице салона, первенство разговора; как вдруг среди этой полутишины, раздался возглас приятеля Греча: боже, что это!

Этот возглас обратил общее внимание. — Что с вами? — сказала Аделаида, — что вы там нашли такое? — повторила она с недоумением, — подайте альбом!