Книга - [19]

— Любую! — вставил продавец церемоний. — Говорю вам без преувеличения: любую! Хотите попа — будет поп. Хотите раввина — будет раввин. Любой. Хотите ксендза — будет ксендз. Хотите муллу — будет…

— Да погодите же вы! — вскричал парень, теряя терпение. — Ну что вы лезете раньше времени? Господин Баранов?

— Даже не знаю, что вам и ответить… — задумчиво протянул Сева. — Я знал его сначала убежденным атеистом, что, наверное, предполагает кремацию. Затем он заговорил о религии, конкретнее — о христианстве, носил крестик и так далее. Это, вроде как, говорит в пользу православного отпевания. Но в последнее время Клим ходил уже без креста.

— Клим?

— Простите… это его старая кличка. Если вы знаете… ээ-э… Адриана, то представляете, что он не может снять с себя символ веры просто так, без достаточной причины. А значит, православная процедура могла бы показаться ему непозволительным насилием. Думаю, что и раввин с муллой не слишком соответствуют моменту. Так что…

— Может быть, даосский монах? — робко предложил господин Коэн и тут же замахал руками на ощерившегося на него парня из Компании: — Молчу, молчу…

Они и в самом деле замолчали — все трое. Задача выглядела неразрешимой. Вот ведь проблема, — подумал Сева. — Чисто израильская заморочка. Ну отчего прощание с мертвым телом нужно непременно обставлять всякими церемониями? Какой в этом смысл? Кому от этого лучше?

Впрочем, трудно было отрицать, что, в случае с Климом, процедура похорон имела немалое символическое значение: уж больно покойный увлекался поисками универсальных правил жизни. Нашел ли он их для себя?.. не нашел?.. — теперь уже не узнаешь… может, и нет их вовсе у жизни, правил? Может, и нету. Зато у смерти-то они точно есть. Христианские, мусульманские, буддийские, иудейские, индейские, готтентотские и еще хрен знает чьи… не важно, главное — есть! И вот теперь, когда наконец представилась возможность подарить Климу последнее, зато точное соответствие правилам, именно теперь, они сидят, дураки-дураками, абсолютно не зная, что делать.

— Что ж, друзья… — господин Коэн разочарованно вздохнул и встал. Он явно не привык тратить время на пустые разговоры. — Жаль, что у нас ничего не получается. Если чего надумаете, звоните. Амит, у вас есть моя визитка?

— Подождите, — парень взял его за рукав и силком усадил на прежнее место. — Ну что вы все время дергаетесь, как укушенный? Боитесь, что клиенты разбегутся? Так они у вас уже свое отбегали.

— Зря вы так думаете! — запальчиво возразил представитель фирмы «Опавшие листья». — Бегают, как миленькие. Шустрее живых.

— Послушайте, господин Коэн, — сказал Сева, осененный внезапной идеей. — Говорят, что в местной традиции есть решения на все случаи жизни. Неужели же для такой простой ситуации не найдется? Представьте: пришел в город человек, никому не известный, просто путник из неведомых земель, поел, переночевал, да и помер в одночасье. И никто не видел, как он молился, кому и молился ли вообще. Кто он, чей он — непонятно, никаких признаков, ни по лицу, ни по одежде, а мысли уже не прочтешь и спросить не у кого, хоть ты тресни. Что с таким предписано делать? Как хоронить? По каким правилам?

— Известно, по каким, — просиял господин Коэн. — Прописано в деталях. По иудейскому канону он, конечно, не проходит, потому как чужестранец. Но поскольку Господь дал ему великое счастье дойти до Святой земли и даже умереть здесь, то и кладут его в эту землю с особой молитвой, специально для такого случая написанной. С раввином и со всеми делами, только принадлежит он как бы не религии, а самой земле.

— Вот, — твердо сказал Сева. — То, что надо. Ему бы точно понравилось. Заверните.

Парень в футболке кивнул. Обрадованный похоронщик засуетился, доставая из портфеля бумаги и раскладывая их на столе.

Хоронили на следующий день, в кибуце неподалеку от Иерусалима. Народу собралось неожиданно много, не меньше полусотни: товарищи Клима по прокладке маршрутов, археологи с окрестных раскопок, соседи и знакомые из поселения, где он жил в последнее время… были даже несколько бедуинов, с которыми, как выяснилось, Клим тоже водил дружбу. Все люди особого, полевого склада, не похожие на городских кабинетных сидельцев. Обветренные загорелые лица, грубая кожа рук, выцветшие на солнце волосы, привычный прищур, крепкие сандалии на два ремешка. Они были своими в этом неприветливом, трудном для человека куске мира, в этом невозможном соединении выжженных до каменной кости гор, бесплодных солончаков и серебрящейся поверхности ядовитого мертвого моря, где вместо плещущей веселой воды медленно колышется маслянистая, адская, серная жижа.

Иудейская пустыня, край земли, дно Творения, раскаленная сковородка человеческой души. Здесь испокон веков спасались от правосудия убийцы, воры и прочий лихой люд, словно уже при жизни стараясь привыкнуть к заслуженному и оттого неизбежному пламени преисподней. Сюда спускались пророки, суровые искатели правил, тщащиеся разглядеть очертания будущего в дрожащем от серных испарений воздухе. На этих оползающих предательских кручах, среди невидимых глубоких промоин и в лабиринтах пещер, где гнездятся летучие мыши, находили себе убежище члены аскетических сект, взыскующие самой глубокой правды и самой последней чистоты, безыскусной и бескорыстной, как соль. Отсюда уже не было дороги вниз — только вверх, по дороге, которая сначала стрелой улетала на запад и там вонзалась в каменистый хребет, оставляя в нем глубокую чернеющую рану, а затем ввинчивалась в горы и змеилась там, забираясь все выше и выше в ждущую голубизну неба, все выше и выше, и выше — туда, где в конце пути, на вершине, финальной наградой, победой и искуплением, божественным негасимым светом сиял город Всевышнего, пуп Творения, жилище Бога — великий Иерусалим. Упасть, чтобы подняться… спуститься, чтобы взлететь — в этом заключалась простая суть этого соседства, этого перехода снизу вверх — из геенны огненной Иудейской пустыни в райскую прохладу иерусалимских кущ.