Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2 - [44]
Пафос этой записи сменяется краткой заметкой с этапа: «Вчера прошли 40 км по ночной замерзшей дороге. Ночевали вповалку. Публика очень интересная, по-своему […]» (декабрь 1942 г.). И еще одна запись, сделана в дневнике в конце 1942 г.: «Этот год, он научит жизни, этот год моральных и физических испытаний».
Вести дневник в зоне было невозможно из-за физической усталости, голода, болезней. А главное — это было небезопасно. Вернее, очень опасно. Люди исчезали навсегда только за одно оброненное слово правды, а тут дневник! Поэтому вполне объяснимо, что в 1943 г. Лев сделал всего две записи, что в тех условиях было и так смелым поступком. И как художник он вновь обращается к описанию природы, отождествляя ее состояние с переживанием людей: «Сегодня прекрасный солнечный день. Как хороша весна после такой тяжелой зимы. Отстучалиморозы, просвистели февральские ветры-метели. Может быть, еще раз пронесется вьюга, задует ветер, наметая сугробы, заскрипит снег под ногами. А вслед за этим последним вздохом суровой уральской зимы придет благодатное лето. Что принесет оно для нас? Жизнь? А быть может, ужасное существование. Неизвестное впереди. Но будем надеяться на лучшее. Только год тому назад мы прощались со Свердловском» (апрель 1943 г.).
И вот вторая запись, свидетельствующая о том, как изменился автор дневника. Он повзрослел и продолжает анализировать события, происходящие с ним, надеясь на то, что когда-нибудь у него появится шанс описать все пережитое подробно: « […] Я ручки так давно не заносил над этими страницами. Хотелось написать, излить из глубины души всю горечь сострадания к несчастной нашей жизни. Что прозябаем мы, невинные […] Как много прошло изменений в жизни моей. Не говоря уже о физическом состоянии: оно плачевно. Не в смысле понятного упадка сил. О! До этого еще далеко. Я хочу сказать о внешнем моем обличии. Страшная худоба тела и лица, рук бросаются в глаза людям, которые видели меня еще свежим, только что вступившим на путь этих испытаний. Изменилась душа моя. И много надо исписать бумаги, чтобы показать ее жизнь. Как тяжело в 17 лет попасть в условия, столь трудные для жизни. И, имея незаурядную гибкость ума, анализировать события и мелочи жизни повседневной […] И… делать свои выводы. Придет, быть может, время, я в другой обстановке вспомню все это и занесу на белый лист бумаги» (апрель 1943 г.).
И Лев Павлович напишет об этих годах в зрелом возрасте, уже не сдерживая эмоций. Но его воспоминания найдут читателя лишь после его смерти. Открытым останется вопрос: писал ли он их для себя, чтобы все вспомнить, или для других, чтобы они запомнили. Так страшен и уродлив в своем унижении человека был тот мир за колючей проволокой и так прекрасен мир вне ее, что художник счел своим гражданским долгом оставить воспоминания, в надежде на то, что ничего подобного более не случится ни в одной стране, ни с одним народом.
Алмазные грани надежды
Этап, в котором был Лев Вейберт, разместили в бараках строящейся зоны, где еще не было заборов, колючей проволоки и вышек с автоматчиками. Тюрьму для себя они построят сами. Лев попадет в бригаду на лесозавод и первое время будет сколачивать доски для нар. Нормы выработки высокие, поэтому необходимо с первого удара вогнать гвоздь в доску, в противном случае норма не выполнялась. Несмотря на то что руками Лев уже в юности мог делать многое, такой сноровки у него не было. Да и никто не мог этого сделать. Не для того в лагере давались нормы, чтобы их выполняли. Уже через два дня после прибытия этапа в лагерь зону для трудармейцев обустроили по всем правилам: ограждение, вышки, автоматчики, собаки. Статус трудармейца предполагал политическое прикрытие для людей, содержащихся не просто в неволе, но считающихся потенциальными врагами. Они несли тяжелую трудовую повинность и были лишены всех гражданских прав. И все же содержание в Карпинской зоне, которая административно относилась к Богословлагу, а ведомственно подчинялась Министерству угольной промышленности, а не НКВД, как весь Богословлаг, лагпункты которого были разбросаны по другим населенным пунктам Северного Урала, было мягче, как раз в силу этой подчиненности.
Зоны было две: первая и вторая. Но их устройство практически не отличалось. Бараки, внутри разделенные длинным коридором, по бокам которого располагались комнаты, где в каждой на трехъярусных нарах размещалось до восемнадцати человек. Комнаты отапливались из коридора печами. Все удобства были на улице. Лев Вейберт попал в комнату к крестьянам из Серовского района, расположенного по соседству с Карпинским (север Свердловской области. — Н. П.). Они тоже казались ему врагами, так как говорили на непонятном ему немецком диалекте, прятали под кроватью мешки с картошкой, корку хлеба и не желали ничем делиться. Откуда было знать семнадцатилетнему юноше, что эти люди уже однажды были высланы из Крыма в уральскую тайгу, где погибали от голода и расстрелов в 1937—1938 гг. И в своих же соседях по бараку видели тоже врагов. Все были страшно запуганы и враждебно настроены по отношению друг к другу. В дальнейшем в бараках Карпинской зоны контингент будет сформирован по месту работы. Выделятся инженеры и техники рудоремонтного завода, угольных разрезов и других объектов, где придется работать бывшим конструкторам, военачальникам, художникам и артистам, в том числе столичных театров. Но об этом Лев Вейберт узнает не сразу. Сначала он узнает, что такое лесозавод, который находился от зоны далеко и ходить туда истощенным людям, особенно зимой, было очень тяжело. Но даже здесь, на краю земли, в этой адской машине, перемалывающей человеческие судьбы, он оставался художником и позже писал в своих воспоминаниях: «
