Книга памяти: Екатеринбург репрессированный 1917 — сер. 1980-х гг. Т.2 - [42]
Интересно, что и в ссылке советские немцы не меняли своих традиций: они отмечали советские праздники и мысленно были с теми, кто остался дома: « […] Завтра 1 мая. День, когда солнце светит особенно ярко, когда дышится легко и свободно, когда на улице так торжественно и чувствуешь в своем теле прилив бодрости и свежести сил. Выйдешь на улицу, и свежий ветерок так приятно освежает лицо и грудь, надувает рубашку. Трепещутся алые полотнища флагов у домов. Откуда-то, не так далеко, доносятся звуки марша. Музыка сливается с пением птиц в саду. И этот праздничный дуэт еще более поднимает дух и настроение. Прямыми рядами идут демонстранты. Шаги их тверды и уверенны. Они поют. И от этих звуков, наполняющих воздух, от этого слияния сил природы, музыки, пения и торжественности чувствуешь себя еще выше, и ничто на свете не может омрачить тебя. Ты — это все, все — это ты. Так было раньше. Так было еще в прошлом году. А что же сейчас? Почему я не там? Завтра я не буду среди своих, я не буду испытывать того чувства, что я испытывал на протяжении моей жизни с момента, когда моя память еще помнит. Не будет вокруг меня друзей и не придется поднять бокал за здоровье и жизнь. Не польется, как было прежде, ни веселье, ни вино! Волею судьбы закинут я в дальний край, во глушь лесов, болот, в невежество людей. Как скучно проводить все эти дни, а завтра будет еще печальнее душе». (30 апреля 1942 г.).
Глубоко переживая случившееся с ним и его родными, Лев пытался осмыслить происходящее на страницах дневника. И страдал от навалившейся несправедливости так, как можно страдать только в юношеском возрасте — с выражением присущей ему доли максимализма, порыва страсти, отчаяния и все-таки надежды. Его настроение находит отражение в описаниях природы — в дневнике и эскизах. В его записках постоянно присутствуют краски и полутона. Природные явления то усугубляют его грусть, то совпадают с кратковременной радостью. С присущей художнику точностью он подмечает местный колорит поселка ссыльных, национальные мотивы и пытается отразить их в набросках и картинах. Еще неумелых, далеких от совершенства, которые он часто сам называет халтурой в том смысле, что писались такие вещи как ширпотреб, в обмен на продукты, чтобы прокормить семью.
1 мая Лев записывает, что ели в этот день черный хлеб и то в обрез, с чаем. А молока достать не смогли. Сетует, что надоело бессмысленное сидение в «этой дыре». Мечтает быстрее добраться до места, в надежде встретить там новых товарищей. Отмечает, что достал набор акварели и бумагу и можно теперь писать «халтуру».
В эти же дни Лев Вейберт мысленно остается связанным с прошлой жизнью. Он ведет бесконечные внутренние диалоги со своими товарищами и думает о них. Его стремление к определенности фокусируется, прежде всего, на возможности работать концентрированно, творить: «Интересно, что сейчас происходит в Свердловске, в школе, где я учился, где у меня осталось много друзей, с кем у меня связано много воспоминаний. Как там идет жизнь? После испытаний поедут в колхоз на посевные. Как бы я хотел ехать с ними. Переживать вместе с товарищами превратности судьбы. А что же здесь? Пока сидишь в этой глуши и ничего не делаешь. Хотя бы добраться до места. Все-таки будет что-то определенное. Будет перед тобой цель жизни. Ты будешь творить и превращать одну форму в другую. Что ждать мне на новом месте, это совершенно неизвестно […] Со вчерашнего дня уже целые сутки нет у нас хлеба. Питались только одной картошкой и чаем с молоком. Невесело! […]» (5 мая 1942 г.).
Можно предположить, что именно в это трудное время Лев Вейберт находит для себя ту точку опоры, которая будет для него краеугольной во всей последующей жизни, это — вдохновляющая красота природы, которая впоследствии сполна отразится во всех его работах: «Береза перемешалась с осиной, ель с сосной, а внизу кустарник и кочки. Не пройдешь и не проедешь в таком лесу. Но этот лес красив. Красив своей дикой природой, своим величием и таинственностью. Трели птиц переливаются в густой чаще ветвей и стволов. Хорошо в лесу, когда еще нет свежей травы, когда кое-где в темных и затаенных местах остался снег, когда нет комаров. Стало уже прохладно, и я возвратился домой. Папа был сегодня в Туринске. Принес 6 килограмм хлеба и 5 порций горошницы». (7 мая 1942 г.).
И еще одна запись интересна из этого периода: молодой художник описывает свою работу над картиной, стыдливо называя вынужденную работу за еду халтурой: « […] Еще вчера я получил заказ на огромную халтуру и сел ее выполнять. Привычным движением руки я набросал на прогрунтованной клеем бумаге украшенную хатку с пирамидальными тополями, тын, колодец-журавль, курочек, гусей, женщину с коромыслом и ведрами, идущую к колодцу. За тыном возвышенность, на ней — ветряк и дали с полями, бахчами. Как и другие халтуры, я начал с того же, что не заметил, как из-под моей кисти появились прекрасные цвета выгоревшей травы, далей, хат. Реализм взял верх над халтурой, и я решил закончить вещицу в том же колорите. Начал писать в 10 часов, а кончил в 5, и когда она была закончена, я не мог оторваться. Да, вещица была хороша. Я уже мысленно положил ее в ту папку, где у меня первостепенные вещи, все лучшее, до чего я дошел, но вдруг вспомнил, что за нее я должен получить ведро картошки. В другое бы время я плюнул на эту халтуру, но на завтра у нас не было этого продукта. Я посмотрел в последний раз на ту жизнь, что была написана на листе загрунтованной клеем бумаги, вернулся к настоящей и протянул лист папе. Он взглянул и вышел, унося с собой мое откровение, а может быть, дверь в будущее […] За украинский дворик получил 3 кг гороха
