Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [46]

задохнувшемуся Трансагентству шла девушка красивая,

высокая в приятном тонком свитерке и джинсах голубых,

беспечно уплетая эскимо на палочке по 22 копейки.

Плыла, смешно подхватывала языком полоски

расползавшегося шоколада, не думая и не подозревая, что

серия приятных встреч и неожиданных свиданий через

мгновений парочку каких-то продолжится, и новое, пленяя

простой и непосредственностью родственной, в цепи

появится звено:

— Ты что, еще здесь?

Стася. Кузина заносчивая и самоуверенная. Студентка

библиотечного факультета Южносибирского института

культуры.

Везет, определенно, Лере, ее несет нелегкая сегодня

от края к краю, от мерзко чмокающего порока к скрипучему

невыносимо благочестию, без остановок, перекуров,

колбаской-колбасой, пурум-пурум-пурум, с холодным

завтраком в пути.

Ах ты, морально устойчивое существо,

высоконравственный до клеточки последней организм, только

тебя, голубушка, сегодня и не хватало, с твоими взглядами

"деваться некуда" и проповедью невозможной.

Ну, чем порадуешь на этот раз?

Да, кто бы мог подумать, что кровь родная, сестры,

делившие когда-то мирно, полюбовно, делянки земляники

конопатой на склонах солнечных у шестопаловских прудов,

будут стоять друг перед другом с такими недостойными,

позорными ухмылками, улыбочками на устах?

Нехорошо.

А ведь смешно сказать, Валерка не то чтоб

радовалась, но с любопытством некоторым студентки

появления ждала в расцвеченном иллюминацией, красивом

желто-красном центре областном. Не то чтобы себя, кулему

малолетнюю времен далеких, равняла с этой очкастой

выдергой, но все же с симпатией какой-то, какую-то, быть

может, занятную метаморфозу предвкушая.

Кстати, из Томска возвращалась, не сомневалась даже

ни минуты, что дверь ей, с глазами синими от удивления,

сестра откроет. Ну, где ей жить, как не в пустующей зимой

неделями квартире, не пропадать же, в самом деле,

шестнадцати уютным метрам Лериным, прекрасной комнатке

с окошком, словно специально для нее, для Стаси, выходящим

во двор вечно украдкой разгружающего контейнеры

коричневые магазина "Книжный мир".

— Не, забоялась, что меня кормить придется, — папаша,

как всегда был незатейлив, и в настроении отменном, — Да и

ближе ей, вроде как, там. Через дорогу от общежитья

институт.

Ах, превратилась, превратилась, да, только не в

подружку неуклюжую, но верную. Лягушкой обернулась,

жабой, на материнский взгляд немой и долгий внезапно

перестала натыкаться и расцвела. Уф, наконец-то, еще одной

синенкой на свете больше стало.

Шагают октябрята, стоят безмолвно пионеры и

пароходные гудки гудят. Дочь героического бригадира

Савелия Синенко, погибшего по глупости бухих мерзавцев

мужиков на лесосеке, разве чета она соплявке, у которой не то

чтобы фотопортрета нет раскрашенного (с доски почета

переданного на вечное хранение) в квартире городской, у нее,

простите, неизвестно, был ли хоть кто-нибудь вообще для

черно-белой карточки доски вокзальной "Ты помоги милиции,

товарищ".

Вот так, вот так, то есть как-то само собой понятно

стало, что девочке серьезной Стасе пришла пора за дело

приниматься, ну, а удел известной шалаболки Леры, увы и ах.

Впрочем, некоторые условности, конечно,

соблюдались, кое-какая видимость, определенно, сохранялась

до поры, до времени, а точнее говоря, до встречи идиотской

мартовской. Господи, и почему их, правильных и яснооких,

всех до одного так тянет в "Льдинку"? Нет, нет, да и заглянет,

то недотрога вдруг какой-нибудь, нос выше головы, или

чистюля, прищуренные глазки и губки — Боже-ж-мой. Чтоб

праведного гнева огонь в душе не гас? Наверно, а зачем еще.

Так или иначе, но, ах-ах, студентки симпатичные,

особы поэтические, для торжества невинного с мороженым и

пуншем гнилое, неподходящее для чистых душ возвышенных,

наивно и время выбрали, и место. Второй этаж "Льдинки", в

пору когда на третьем вот-вот начнутся танцы с водкой, а на

первом блевотина с милицией и анашой.

— Значит, вот как ты живешь?

— Ага.

Короче, презирала, избегала, мараться не хотела,

стихи за томиком читала томик, в серебряной ладье над миром

проплывая, в высокой рубке из слоновой кости, и надо же, ни

раньше, и ни позже возникла в потной духоте от солнца

спятившего, мозгов лишившегося четверга, и сразу, сходу,

едва лишь, вслед за:

— Здравствуй, здравствуй, — к ней повернула Лера свои

смешливые глаза, допрос продолжила, дознанье, словно в тот

раз на месте нечто упустила, не выловила что-то важное

чрезвычайно (кость мозговую?) принципиальное из

общепитовской, чем Бог послал разящей, гущи жизни:

— Ты еще здесь?

— А где же мне быть?

— Как где?

Надо же, мамочки, сколько серьезности, сколько

немерянного превосходства всезнайки и зануды во всем ее

нелепом облике. А, между прочим, доча, в такой вот

бабушкиной блузке даже косые механизаторы к тебе в клуб не

пойдут читать "Как закалялась сталь".

— Как где? В Томске, конечно же.

Что? Уж не поиздеваться ли она решила, ехидничать

надумала подруга? Не много ли, ты, детка, на себя берешь?

Жалеть не будешь?

— Это с чего… с чего ты это взяла, лапуля?

— Тоже мне тайна, да об этом вся Культура только и

говорит.

— О чем?

— О том, что сын у Ермачихи женится против ее воли.

ЖАБА

Вот так. Сначала скромный невесомый