Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [18]

изящного склада, все утро сегодняшнее (зубы не вычистив,

кудри не расчесав) занимался, о, Богородица-заступница,

сбором дурно пахнущих и вид имеющих отталкивающий, вы

угадали, человеческих выделений.

Кошмар.

А дело вот в чем, вчера, признаться надо, не одной

Валере Додд напитки крепости различной без всякой меры

подавали. И баламут известный, Онегин, Чайлд Гарольд, с

обличьем Ленского и препохабнейшей фамилией Зухны

(чудак, приятель Толи школьный) пороку предавался и

вследствие сего имел шанс редкий отличиться, которым он

воспользовался, не преминул, то есть буквально ввалился в

тихий час вечерней сказки для детей в квартиру чинную

семейства Кузнецовых, чудесно пахнувшую завтрашним

обедом и, получив вопрос корректный:

— Леня, что случилось? — не стал воспоминаниям

унылым предаваться, нет, в будущее скорое, прекрасное и

светлое, свой мутный кинул взор:

— На старт, внимание, марш, — с торжественностью

некоторой даже возвестил и пояснил с улыбкой милой:

— Сейчас здесь все будет заблевано.

После чего, однако, не замычал, не зарычал ужасно, а

грохнулся довольно неуклюже на коврик домотканный и

реагировать не пожелал вообще на емкости различные, тазы и

ведра, любезно предлагавшиеся для облегчения страданий

органов бедняги внутренних хозяином любезным.

Подвел, мечту свою заветную — остатками

непереваренной дешевой " в оболочке" ветчины украсить

Толины обои чешские с цветочками в портвейне, напитке

приторном и гадком, косая морда, утопил. Ну, ничего, зато

чистейшей желчью, своей собственной, густой,

неразведенной, самородной, души поэта квинтэссенцией,

охотно, просто щедро поделился поутру.

Беееее.

Итак, в часу одиннадцатом, когда движеньем резким

осадил Толян устройство с механическим заводом, Зух не

лежал жердиною нескладной в углу на стареньком матрасе,

исчез (простынка белая — комком, истерзанная извергом

подушка — боком), пропал, отчалил, удалился без лишних слов,

как джентльмен, но след канальи, тем не менее, нет, не

простыл, на самом деле не остыл, пах, то есть, иначе говоря,

хранил еще тепло большого органа кровотворящего и пузыря,

имеющего форму грушевидную, расширенный отдел, часть

среднюю и суженную шейку, соединенную протоком узким с

кишкою незначительной, но нервной и слабохарактерной,

двенадцатиперстной.

И в этом убедился Толя тут же, проехав голою

ступней по кафелю сортирному, спасибо, зацепился, ухватился

за полочку с хозяйственным набором, а то бы неизвестно, что

еще по неопрятной плитке поплыло, когда бы головой своей

Кузнец с размаху тюкнулся о финский унитаз. Да, кстати, в

ванной тоже было сыро, но веселее, ибо там бескрайние

пространства мелководья чистого отважно бороздила лишь

крышечка югославского шампуня.

Добавить нечего.

И смысла нет, радиослушателям лет минувших

известно, еще бы, пароходы провожают совсем не так, как

поезда. В общем, выбежал Толя из наспех прибранной

квартиры, желтка яичного остатки с невыдающегося

подбородка роняя на ходу, минут за пять, не больше, до

встречи, ему назначенной в аллеях сада городского.

От испытания к испытанию ведет судьба сегодня

Кузнецова, от одного к другому движется Кузнец, как некий

грек, наживший вследствие переедания козлиный голос, от

сувенира к сувениру.

Итак, навстречу Толе, миновавшему парадное

излишество, дорическую колоннаду и железные ворота, из-под

младых ветвей, листвою шелестящих, мужчина выступает

грубый, рыжий, с недружелюбным ежиком под носом.

— Извините, немного задержался, — торопится сейчас

же повиниться Кузнецов, выдерживая, впрочем, с

достоинством немалым рукопожатие, клешне холодной и

безжалостной не позволяя смешать фаланги, связки,

сухожилья, свою ладонь, пусть оскверненную общеньем с

тряпкой половой, но все равно изящную, сухую длань

пианиста, музыканта, в бесформенную массу превратить.

— Что-нибудь серьезное? — густеет, как бы невзначай,

синева в очах суровых рыцаря без страха и упрека.

— Да, нет… нет, так, дома мелкое недоразумение,

румянятся немного щечки молодого человека, ввиду

дурацкого стечения обстоятельств оправдываться

принужденного.

То есть опять что-то невнятное смущенно бормотать,

не ведая, не зная, где взгляд остановить, к чему приклеить на

абсолютно непроницаемом челе товарища Макунько Виктора

Михайловича.

Вот, черт возьми. Казалось бы, к концу их встречи

предыдущей уже возникло какое-то приятное подобие доверия

и даже собираться, кристаллизироваться начинали, может

быть, мельчайшие, еще неразличимые частицы, способные в

условиях определенных приязни флюиды испускать, так нет

же, вновь с двусмысленности начинать приходится, краснеть,

увиливать, от ясного, прямого ответа уходить, короче,

возвращаться к тому моменту не слишком уж приятному,

когда Толяна какой-то незнакомец в штатском завел в пустой

и узкий кабинет на этаже втором военкомата и сунул там, без

всяких предисловий, едва ли не к переносице бедняги

прилепил (возможно, от привычки с близорукими субъектами

иметь контакт) оттенка розового разворот бордовых корочек

красивых.

Ну, вот, писали мы героя и тушью, и гуашью, и

кистью, и пером, и все ради того лишь, чтобы сознаться вдруг,

да, помогать борцам с невидимым врагом родного государства

охотно взялся Толя, но вовсе не по зову сердца, нет, не по