Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [16]

же взгляд пристальный бросать на три отверстия в почтовом

ящике, три дырочки, зверюги три, три лапушки, сестрички

невилички.

Такая беззаботная на вид, веселая не в меру,

смешливая ни к месту Валера Додд, да, оказалась подвержена

типичной меланхолии, печали, грусти, короче, склонность

обнаружила девичьим грезам, романтическим мечтам

значенье придавать, ну, право же, несообразное,

противоречащее, в общем, тому, что именуют с оттенком

удовлетворения в быту и на работе, здравым смыслом.

Увы, увы.

Но, впрочем, об этом знать, догадываться даже, не

должен был никто. Товарка, одноклассница, подруга, Малюта

Ирка, в том числе. Ни под каким предлогом, ни в коем случае.

Да, кстати, девицы, после периода довольно

продолжительного обид взаимных и претензий, почти что

годового отчуждения, вновь были вместе, в чем убедиться мог

любой, когда бы время и желание имел по лестнице, каким-то

вдохновенным конструктивистом-вуаяристом задуманной и

возведенной, взбежать на третий, любимый молодежью

золотой, развратной и веселой, этаж, кафе с названьем

незабвенным "Льдинка".

Именно там и накрыли вчера, заставив текстолит

площадки танцевальной чирикать и пищать под водостойким

полимером подошвы импортной, красавиц наших три

исключительных подонка — скотина Сима Швец-Царев и

братья Ивановы, Павлуха и Юрец.

— А-га-га!

— Ы-гы-гы!

Попались, курочки! Держитесь, телочки!

— Всем по полтинничку для разгона!

И что же вы думаете? После разгона, взлета и набора

высоты, посадка, черт возьми, опять не состоялась. В который

уже раз, сотый, двухсотый, тысяча первый, Валерия

Николаевна Додд мерзавцев обломила. Всех ли троих

прокинула разом, одного ли Павла лупоглазого или, быть

может, братишку его гнилозубого только, сейчас не столь уж

важно. Принципиально то, что больше всех разволновался,

Валеру вдруг не обнаружив в квартире для дебошей пьяных

специально словно созданной, хавире, с видом на излучину

Томи, Малюты Ирки, ни кто иной, как Сима Швец-Царев, не

то жених, не то любовник хозяйки, накушавшейся, кстати, в

печальный вечер сей в лохмотья, в дым, вдрезину, вдребадан.

— Как? — икал он изумленно, чертоги Иркины шарами

мокрыми обозревая:

— Она же с вами поднималась?

— За нами, — братишки соглашались, любуясь Симиной

зазнобой, что сидя прямо на полу, непривлекательном

наредкость, сопя, ругаясь жутко, в чулках и в волосах забавно

путаясь, стянуть пыталась непокорные, на ножках ее бедных

остаться навсегда решившие, похоже, в тепле ее коровьем,

французской замши туфельки с застежками из вороненого

металла.

— Ну, е мое, — был безутешен Сима, чему порукой,

безусловно, ямб одностопный — классической трагедии размер.

— Ну, елы-палы.

Смылась. Пока он возился с дверцей чумных

"Жигулей", открывал, закрывал, замочком клацал, эта хитрая

краля, бестия, непостижимым образом исчезла.

И в самом деле улизнула. Из положенья безнадежного

как будто бы нашла единственный возможный выход. В

момент, когда в неприбранной передней хозяйку на пол

братаны сгружали, Валера с хладнокровием неподражаемым,

оп, проскочила роковой этаж, на третьем, белками в темноте

сияя, дождалась Симки-Командира, еще раз миновала

прикрытую на сей раз дверь, сбежала вниз, на улицу,

неосвещенный двор преодолела махом, сквозь прутья давно

заботливым каким-то добряком прореженной ограды изящно

просочилась и раз, два, три, четыре, через десять, пятнадцать

максимум минут уже, босыми пятками родимой ванной

ощущая кафель, пыталась щеткою зубной не в нос попасть, а в

рот.

— Ща я ее привезу, ща я ее доставлю, — горячился тем

временем Сима, но нет, конечно же, пижон бежать по следу

теплому не пожелал, влез в свой дырван недоделанный, стал

разворачиваться, примял крыло о маленький чугунный

столбик исчезнувшего ограждения, рванул по Арочной, едва

не въехал в свежеотрытую траншею, еще раз развернулся

(вписался аккуратно, аппарат не повредив), но на Островского

свой перекресток нелепо проскочил, на Кирова вспугнул

худую кошку неизвестной масти, минут, должно быть, пять не

мог сообразить, как въехать в Лерин двор, короче, марш

бросок победно завершил не в том подъезде.

Тревожил полчаса звонок бездушный чей-то, и вдруг,

решив, свинья бухая, что обогнал голубку нашу, на вираже

обставил, уселся на ступеньку и, мирно поджидая девочку,

головку приложил к дверному косяку и задремал невинно.

Очнулся в полседьмого, опять ломиться пробовал в

необитаемое, видно, помещение. Полаялся с какой-то дамой,

соседкой, через цепочку нахала урезонить вздумавшей.

Послал ее, поклал-облокотился, завел железку боевую и на

речной отправился вокзал, где пиво малохольным отпускали с

восходом солнца. Взбодрился, подкрепился и в часть махнул,

к месту прохождения действительной службы (да, Дмитрий

Швец-Царев в тот исторический момент к Н-скому приписан

был полку, в почетном звании рядового состоял) сгонял

оттуда к жене комбата в Кедровскую больницу с передачей и,

наконец, так много дел и нужных, и полезных совершив, к

родительскому дому кочумая, внезапно на проспекте на

Советском, самом главном, увидел, углядел, заметил от каши

манной порозовевшую, похорошевшую девицу, Валеру Додд.

— Аааа!

Вот при каких обстоятельствах, бурля, кипя от чувств

нахлынувших избытка, резиной жигулевской едва не переехал