Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева - [15]

потаскухе.

— Понятно?

— Нятно.

— А теперь можешь продолжить занятия, — сказала

тварь, прибольно напоследок красивый нос отличника вминая

в шершавую обложку журнала " Химия и Жизнь".

На сей раз он готовился стоять насмерть, быть

мужчиной, пасть, но не сдаться. Убить в душе отца

филателиста, ценою бесконечных унижений купившего, нет,

вымолить сумевшего смешное право субботним вечером,

вооружившись лупой и пинцетом, в который раз счастливо

убеждаться в сохранности полнейшей, неизменной, чудесных

зубчиков, всех до одного.

Он хотел, да, но Воронихина Галина вновь, как

всегда, рассчетливей и хитрей, проворней оказалась десятка

Ермаковых. Каким уверенным движением она с доски такую

грозную на вид фигуру, вновь бунтовать надумавшего сына,

небрежно сбросила, смахнула, и девочку Валеру холодной

пятерней с улыбкой омерзительной погладила по голове.

— Знаешь, — в тот вечер Леша сказал своей

единственной, когда в мансарде зимней Вострякова они

сидели среди холстов и гипсовых слепцов, румяные от

скудости еды и тяжести напитка неразбавленного, — тебе,

наверное, придется уехать на какое-то время. На месяц, может

быть, до января.

— Ты ее боишься?

— Я… я ее ненавижу, — ресницы вздрогнули чудесные и

нежные, мерцающие в свете неверном уже оплывших белых

свеч, — Я ее убью, убью гадину.

Вот так, молчал, молчал, скрывал, таился и вдруг

заговорил, а Лера, невероятно, чудовищно, но в этот момент

ужасный вдруг засмеялась, нелепо, глупо, тихо.

— Что с тобой? — спросил Алеша грубо.

— Это так, это так, мой хороший, я просто дура, дура и

все тут. Ударь меня, если хочешь.

Конечно, чутье не обмануло Валеру Додд. Дар

несравненный женской интуиции был заодно с дурацкой

непосредственностью чувств оправдан временем унылым, в

отличии, увы, от самомнения мужского, решимости, что

сочетается обыкновенно с необычайным напряжением

покровов кожных лицевых, брутальным, барабанным,

кинематографа, юпитеров и просветленной оптики

достойным.

Да, все вышло совсем не так, как представлял себе

студент-биолог, от водки и обид насупившийся грозно.

Тварь, гадина, мамаша Алексея Ермакова, с

раскроенной коробкой черепной на стол холодный

паталогоанатома, конечно, не легла. Напротив, сама, похоже,

вознамерилась отправить сына, если и не навсегда, то на

годок, другой уж точно, в специальное учреждение лечебное.

Едва ли не каждую пятницу в восемь вечера он

должен был встречать ее в примерно убранной квартире, а

утром в понедельник провожать на первый Южносибирский

автобус, сопровождать безропотно сквозь непрозрачную,

морозом в неправильной пропорции замешанную смесь

сублимата и конденсата водного.

— И не вздумай снова дергаться, — говорила ему мама

ласково в дверях студеного шестичасового "Икаруса", — одно

неверное движение, и ты в армии.

Именовалось сие мероприятие научными

изысканиями в архивах Томской парторганизации.

Впрочем, об этом Леша Лере почти ничего не писал.

А слал он милой письма, особенно первые несколько месяцев,

очень и очень часто. В конверт теперь он, правда, крайне

редко вкладывал открытку, все эти полгода из Томска Валера

получала самые настоящие письма с зачином " Здравствуй,

Лерочка" и подписью "Волчонок Леша". Он стал на удивленье

многословен и оптимизмом поражал, настолько не

сочетавшимся с тогдашним обликом и состоянием студента,

что лишь бумага в клетку и могла его терпеть, сносить

великодушно. Да, планы воссоединения в унылом далеке

своем самые невероятные строил Алеша Ермаков, из коих

постепенно, отодвигая все другие в сторону, все затмевая

простотой и совершенством, волшебным и единственным стал

вырисовываться главный — перевод. Перевод из томской,

таежной, семейством Воронихиных схваченной глуши в

украинскую вольную приазовскую степь, бегство от

собственной мамаши — доцента, кандидата исторических наук

под крылышко Елены Сергеевны Востряковой, профессора,

доктора биологических.

"Все сбудется, все сбудется", — писал Алеша Лере, ну

а пока, пока он не мог ничего. Не в силах был даже вернуть

кое-какие вещички, что, убегая от фурии безумной, оставила

Валера в квартире окнами на Усова и Косырева. Увы, весь ее

нехитрый (но, тем не менее, заметим, между прочим,

эффектный) гардероб Галина Александровна с животным

упоением, восторгом, порезала острейшим, для нужд

кухонных лериных сыночком отлично заточенным ножом.

Ну, а что Валера? Плутовка, бестия, такая-сякая

этакая?

Валера разрывалась пополам. Та часть ее естества,

кою принято обыкновенно считать здоровым началом, кровь с

молоком — игристый напиток, определенно стремилась и звала

забыть ресниц длиннющих, глаз синих свет необычайный, и

жить, ловить момент. Чем, собственно, со стороны казалось

многим, и занималась долгоногая шалунья с бессовестными

губками. Однако, в безупречном почти что теле, как с

изумленьем убедилась порой недавней, летней, сестра

молочная Анастасия, вдруг странный обнаружился, для глаз

невидимый изъян, дефект, мешавший желез разнообразных

буйство в беспечный праздник ежечасный для четырех

конечностей и копчика счастливо обратить. Нечто,

заставлявшее Валеру каждый день с волненьем удивительным,

никак не вяжущимся, право, с ее походкой, глазами наглыми и

вызывающей усмешкой, входить в подъезд и издали, сейчас