Клеопатра - [29]

Он — единственная власть, которая освобождает, похищает души вместе с телами и оставляет их восхищенными, во всех смыслах этого слова; он — золотой век, воплотившийся в бога; он, столько раз побеждавший небытие во время своего земного странствия, — единственный, кто способен спасти людей в нынешнюю эпоху, которая приближается к своему концу. Дионис — это прелестный промежуток, переплетение во всех его формах: локон и усик растения, вьющийся плющ; это совокупление мужчин с женщинами, мужчин с мужчинами, животных с людьми (совокупление, которое окутано запахами быков и козлов, но именно оттого после него еще больше наслаждаешься изысканными ароматами благовоний).

Дионис, наконец, — открыватель рая, области куда более обширной, нежели потусторонний мир, столь расплывчато изображаемый на кладбищенских стелах[27]: ведь его нескончаемый хоровод увлекает душу к иной жизни, к экстазу, которого с лихорадочным нетерпением ожидают люди во всех уголках обитаемого мира…

К этому богу, по крайней мере, можно прикоснуться; его мистерии доступны, и он сам присутствует на них, почти зримый, открытый для всех — даже для беднейших из бедных, для женщин, для отверженных, для изгнанников, для отчаявшихся, для угнетенных, может быть, и для египтян, которые тоже начинают его любить, ибо он напоминает им Осириса…

Со времени основания города как много было в нем тех, кто носил на своем предплечье вытатуированный символ Бога-Освободителя: маленький лист плюща, выражающий их надежду и веру, их убеждение в том, что в нынешние, близкие к своему завершению времена может быть только один Спаситель — Великий Безумец, который, в точности как их царь, руководит маскарадом, наигрывая тонкую мелодию на своей флейте. С некоторых пор такие люди появились и в Риме. Разве это не естественно? Изношенность Вселенной так велика… А Дионис — единственный, кто сумеет сохранить не только округлость мира, но и цикличность времени.

* * *

И все-таки горожане ничего не хотели понимать, они предпочитали глумиться над своим царем, передразнивать за его спиной звуки флейты и находить прибежище в смехе, разрушающем все, даже их самих.

Самоубийственное поведение; чтобы вернуть александрийцам разум, следовало, может быть, подарить им праздник наподобие тех, которые устраивались два века назад, во времена Птолемея Любящего сестру: повторить одну из тогдашних незабываемых процессий в честь Доброго Дурака — с тамбуринами, цимбалами, грохотом и дикими выкриками, взлетающими голубями, куклами-автоматами и льющимися рекой сладкими винами; и потом, почему бы не выставить напоказ, как тогда, меха и золотые сосуды и не провести по улицам целый зверинец, состоящий из верблюдов, козлов, страусов, слонов, медведей, павлинов, носорогов, жирафов?.. А замыкал это шествие гигантский фаллос, «елда», как они его называли, Хвост Бога во всем своем великолепии, такой красивый, большой и толстый, каких никогда с тех пор не видали: семидесяти метров в длину, весь из золота (на его изготовление пошли золотые слитки, захваченные во времена Александра, все сокровища Суз и Персеполя), он был украшен звездой и размалеван сверху донизу во все цвета радуги, чтобы от внимания зрителей не укрылась ни одна деталь; к священному Орудию прикрепили пучки длинных позолоченных лент, которые имитировали волоски… Спустя два столетия это чудо все еще продолжают обсуждать во всех гаванях Востока. Но сейчас где взять денег на подобное зрелище, не говоря уже о драгоценных сосудах и редкостных животных, которые все давно отправлены римлянам в качестве платы за то, чтобы те не вспоминали о Египте?

Так что же, не имея возможности устроить для горожан праздник, объяснять им его смысл? Что-то доказывать? Оправдываться и переходить в наступление? Говорить: «Вы прекрасно знаете, почему так получилось…»?

Это было бы то же самое, что метать бисер перед свиньями. И потом, если ты родилась царевной, тебе не к лицу что-либо объяснять. Лучше распрямить плечи и идти своей дорогой.

* * *

И она, Клеопатра, поступала так же, как ее отец Флейтист: с гордо поднятой головой смотрела в лицо Александрии, городу, любимому царем, но не отвечавшему ему взаимностью. Девочка шла ровным шагом, стиснув зубы и не произнося ни слова, — она сохранит эту привычку на всю жизнь.

А за их спинами, как в театре, непрерывно звучал странный голос флейты: хрупкая мелодия сарабанды, серпантинная лента паваны, прелюдия смерти.

ЗМЕИНЫЙ ВЫВОДОК (62 г. до н. э.)

Он был ее отцом, и она его любила — редкое исключение в роду, прославившемся отцеубийствами. Она любила его и страдала, когда ему наносили обиды. Чем больше взрослела, тем больше страдала. А он — он с каждым годом все сильнее любил ее.

Когда ей исполнилось десять, ему было около сорока; несомненно, именно поэтому она никогда не боялась любовных отношений с мужчинами, чей возраст намного превышал ее собственный, скорее даже искала подобных связей: ведь первый взрослый мужчина в ее жизни проявлял к ней такую нежность. Даже когда отец разделил свое ложе с новой женщиной, даже когда эта наложница родила ему дочь, а потом двух долгожданных сыновей, его любимицей осталась Клеопатра, девочка, ничем не выделявшаяся в династическом списке Клеопатр: ее не назвали ни Благодетельницей, ни Божественной, ни Луной, ни тем более Великолепной. А между тем она очень рано стала его избранницей, его самым любимым ребенком. Потому что чувствовала, что такое страх и печаль, прежде чем узнала выражающие эти понятия слова. Это было молчаливое целомудренное сообщничество, сдержанность двух существ, которые признали друг друга, но не идут дальше этого признания.