Клаудиа, или Дети Испании - [200]

Но, как ни странно, под прикрытием темноты он спокойно добрался до плаца и, что было еще более странно, не обнаружил там и следа французов. В казармах тоже было темно, но Аланхэ безошибочно почувствовал, что они не пусты. Действительно, пройдя через опустевшие караулки, в жилых помещениях он обнаружил человек тридцать солдат, угрюмо сидевших и лежавших на железных кроватях. Это были остатки третьей роты.

— Рота смирно! — привычно закричал ближайший из них, и все сразу же повскакали с кроватей.

— Где лейтенант Уртадо?! — резко спросил Аланхэ.

— Он ушел еще в самом начале, ваше благородие, — ответил сержант, привычно вытянувшись перед офицером.

— А вы?

— Так не было же приказа, ваше благородие.

— И вы просто так сидели здесь, когда… Когда… — Аланхэ даже задохнулся. — О, жалкое несчастное племя вырожденцев!

В самый темный час ночи граф вывел горстку людей через пустыри Ла Бласа и повел их в сторону Эскориала, в горы, где было легче укрыться и бороться. А за спинами у них, бросая то в пот, то в дрожь, и разрывая на части душу, надрывался нечеловеческим воем и расстрельными залпами Мадрид.

Все лето прошло для графа в беспрерывной работе: он организовывал отряды, сносился с местными хунтами, встречался с представителями английского экспедиционного корпуса и был почти счастлив. Никто бы не узнал в этом деятельном и сердечном молодом полковнике с лицом и фигурой шестнадцатилетнего юноши презрительного и надменного маркиза Харандилью. И только в краткие часы отдыха его лицо и манеры приобретали прежний вид — именно тогда он позволял себе вспомнить о девушке с улочки Сан-Педро, и ненависть ко всему вокруг, а в первую очередь к самому себе, заливала его душу. Он в тысячный раз представлял себе каждую черточку ее открытого, нежного лица, ее грудь под простым полотном, ее тихий голос и последний счастливый взгляд, брошенный на родной дом… Это была сама его страна, прекрасная и поруганная.

Полковник Аланхэ пережил и июльский разгром при Медине дель Рио, когда Бессьер запросто разбил две объединенные испанские армии, пережил и известие о вступлении в столицу Хосефа Бонапарта, где гранды встретили его самыми изысканными кастильскими приветствиями, и даже вполне спокойно отнесся к победе генерала Кастаньоса при Байлене, хотя сам принимал в ней непосредственное и немалое участие. Но они разгромили генерала Дюпона не в битве, а лишь загнав его в бескрайнюю сухую степь, затравив, словно хищника, и вынудив сдаться с остатками корпуса после нескольких дней, проведенных французами без воды и пищи. И с их стороны это была все-таки не настоящая война, а всего лишь герилья[147]. А потому не было для графа никакой особой славы даже и в такой громкой победе. Да и что была эта победа по сравнению с безжизненно застывающими губами на еще полном жизни лице? За что выпала им эта кара? Чувство мести пылало в доне Гарсии ненасытимо, и он с холодным бесстрашием шел под любой огонь.

Когда Наполеон, взбешенный «бездарностью» Дюпона, сдавшегося в чистом поле, не исчерпав всех возможностей своего военного потенциала, лично двинул свои армии на Мадрид, то Аланхэ вместе с генералом Кастаньосом, собрав все имеющиеся у них силы, укрепились под Туделой между Эбро и Гальего. Они хотели не допустить летнего просчета, когда разгром испанских частей под той же Туделой позволил французам выйти к Сарагосе и осадить город. Сарагоса тогда выстояла, но зачем подвергать город такому испытанию еще раз? Никто не знал, что сражаться им предстоит с самим Наполеоном, стоявшим теперь во главе армии, более чем в десять раз превосходящей их численностью. Но самая страшная насмешка судьбы заключалась в том, что на этот раз император, торопясь побыстрее добраться до Мадрида, намеревался пройти мимо Сарагосы. Однако как опытный военачальник, видя угрозу своему левому флангу в виде армии Кастаньоса и не желая оставлять ее, счел нужным послать целый корпус под командованием самого Ланна, приказав ему разбить обнаруженных испанцев. Аланхэ, ставший к этому времени уже генералом и прекрасно понимавший расстановку сил, был почти уверен, что погибнет, но даже сутки, выигранные его личной смертью и гибелью выставленного французам заслона, давали много, очень много.

Разумеется, их разбили, и теперь, отступая с остатками людей назад к городу, дон Гарсия жалел только о том, что остался жив. В очередной раз сильно качнувшись в седле, он невольно открыл глаза и увидел, что они уже двигаются по Арравальскому предместью, а со стороны Маканаса[148] к ним скачут два всадника.

Всадники подъехали почти вплотную к колонне и резко осадили коней, вероятно, высматривая, к кому среди этих почерневших, окровавленных, почти безучастных людей лучше обратиться.

Дон Гарсия с трудом подал лошадь вперед и равнодушно оглядел незнакомцев. У обоих, не в пример его солдатам, был вполне отдохнувший, сытый и уверенный вид. Первый, невысокий молодой человек, заросший волосами до самых глаз, в сомбреро, надвинутом ниже бровей, был явно за старшего, а второй, представительный старик, без бороды и с коротко остриженными волосами на благородном черепе, держался как бы в сторонке.