Китай у русских писателей - [148]

Одеяла в фанзе старого Лэя весят если не десять, так уж по шесть-семь цзиней обязательно. Подушки же в фанзе самые обычные, продолговатые, четырехугольные, туго набитые мякиной и обшитые темно-красным ситцем.

Кан покрыт циновкой, на циновке – тонкий тюфячок.

Теперь немного об украшениях.

Лубки с сюжетами из древних поэтов и легенд или современные плакаты, пропагандирующие, например, строительство оросительных каналов или борьбу с вредителями, встретишь почти во всех фанзах. Хозяин особенно доволен, если на стене его фанзы висит плакат с изображением советских людей: советского врача, который проводит осмотр круглолицых детишек грудного возраста, колхозника или рабочего.

Еще на дверях фанзы и на ее стенах вы нередко увидите красные полоски тонкой бумаги со столбиками иероглифов, нарисованных тушью. Обычно эти надписи призывают к ликвидации неграмотности или говорят о том, что хозяин фанзы уже изучил более тысячи иероглифов, либо они высказывают пожелания счастья: многолетия и многодетности.

В фанзе старика Лэя есть плакаты, есть лубки, есть очень хорошая картина с изображением ястреба, о которой я уже говорил, но изречений в его фанзе почему-то нет.

Вот, кажется, и все мои наблюдения. Я откладываю в сторону записную книжку и вздыхаю. В фанзе я не один, но перекинуться словом, спросить о том, что осталось для меня непонятным, не могу: Хуана все еще нет.

Ладно, посмотрим тогда на моих гостеприимных хозяев.

Дома сейчас двое: старуха – мать семейства, Лунь Э, и ее дочь, Сян Мэй. Шестнадцатилетняя Сян Мэй шьет младшему брату матерчатые туфли и делает это так умело, что ее работа ничуть не отличается от профессиональной: точно такие же туфли я видел и в витринах магазинов.

Если искать в этой девушке что-то красивое, пожалуй, не найдешь: лицо широкое, плоское, крупный рот.

Но если просто поглядеть на эту непринужденно сидящую на кане фигурку – одна нога подогнута, другая вытянута в сторону, вся эта простая девушка предстанет перед вами в какой-то юной непосредственности, свежести и светлости. Хотя ватная куртка и такие же брюки делают ее полнее, она все-таки кажется очень легкой.

Девушка спокойна. Она будто прислушивается, как приходит к ней женственность, чувствует это всем своим существом и ничуть не удивляется, принимает этот приход как должное.

Старуха, Лунь Э, седая, сморщенная, тоже шьет, сидя на том же кане. Она разложила выкройку женской телогрейки – четыре замысловатых лепестка, вырезанных из сплошного куска материи, а посредине – отверстие для головы – и ровным-ровным слоем раскладывает по этим большим лепесткам белоснежную вату. Движения ее очень быстры и точны. Должно быть, она шьет эту курточку для своей новой невестки. Ведь через десять дней женится ее третий сын – Цзао Инь.

Старуха чему-то все время улыбается.

Мы поглядываем друг на друга давно, должно быть, Лунь Э о чем-то хочет меня спросить, поговорить, но о чем поговорить, если я знаю несколько десятков случайных слов по-китайски, а она – ни одного по-русски? Вот мы и молчим.

Наконец Лунь Э не выдерживает, тычет сухим пальцем в плечо своей дочери и смотрит на меня. Нет, я не понимаю, что ей нужно, и тоже вопросительно поглядываю на нее. Может быть, она хочет сказать: «Вот какая у меня большая дочь, какая работница! Какая помощница!»

Я киваю, говорю: «Хао-хао!» («Хорошо, хорошо!»), старуха смеется. Сян Мэй поднимает на меня спокойно улыбающиеся глаза, они у нее очень большие. Нет, я не понял, что старуха хочет от меня.

Лунь Э вздыхает, снова быстрыми, точными движениями раскладывает вату по выкройке, но я вижу, что она вовсе не отступилась от мысли поговорить со мной. И верно. Спустя еще минуту она показывает на себя, потом на Сян Мэй, потом на меня, и все ее сморщенное лицо выражает вопрос.

Очень просто. Она спрашивает: есть ли и у меня дочь? Вот у нее есть, а у меня?

Я снова киваю головой: есть! Есть и у меня дочь! Все трое мы смеемся.

Лунь Э, воодушевленная первым успехом, изображает рукой лестницу: повыше, потом опускает ладонь ниже, потом еще ниже.

Опять понятно: она спрашивает, какого роста у меня дочери, сколько их?

Я показываю один палец и говорю: «Игэ!» – одна.

Лунь Э с укором качает головой. «Мало, – как бы говорит она, – это очень мало, это не годится!» Ну что же, ей нельзя не верить, она старая и знает, что хорошо, что плохо.

Дальше беседа идет о наших семьях, почти так, как если бы мы разговаривали друг с другом совершенно свободно.

Когда приезжаешь в свою, русскую деревню, о чем будет спрашивать вас хозяйка дома? Она спросит: сколько у вас детей, как они учатся, какое у них здоровье. Все ваши ответы хозяйка примет близко к сердцу, потом вздохнет и скажет: «Вот и у нас…» – и поведает всю свою семейную жизнь. Может быть, вам никогда больше и не случится бывать в этой деревне, в этом доме, но вы знаете, что где-то у вас есть знакомые, и не просто случайные знакомые, а такие, о которых вы знаете совсем не мало, и они о вас – тоже.

Вот и здесь, в фанзе китайского крестьянина, разговор идет хоть и без слов, но совершенно так же.

Я уже много раз удивлялся сходству китайцев и русских. Старый китайский сельский учитель, даже если вы увидите его в халате и в черной шапочке, очень похож на нашего деревенского учителя, не внешне, а по каким-то неуловимым чертам облика в целом – по улыбке, по глазам, по спокойной манере разговаривать. Бригадира в китайском кооперативе различить ничего не стоит среди массы людей, так же как и нашего колхозного бригадира.