Китай у русских писателей - [147]

На выставках и в Сучжоу, и во многих других городах мы видели тысячи горных пейзажей, множество цветов и гораздо реже – людей. Но если они и появлялись на картинах, так в большинстве случаев это были полулюди-полуфеи в китайском обличье или же стилизованные люди, обязательно с красивыми лицами…

Я соглашался с художниками и даже был благодарен им за то, что они расширили мое понимание красоты человеческого лица, но при этом меня ни на секунду не покидало вполне рассудочное ощущение того, что я вижу картину. Картину, а не жизнь.

Теперь, на выставке в Сучжоу, я вспомнил несколько портретов, виденных мною раньше, и, прежде всего, два портрета в Шаосине, в доме-музее Лу Синя: портреты деда и бабушки великого писателя.

Эти портреты, выполненные скупыми, однообразными акварельными красками, были очень убедительны и, вероятно, как раз своей скупостью заставляли верить, что люди были именно такими, какими мы видим их сейчас, заставляли запомнить облики двух пожилых людей, запомнить, должно быть, навсегда.

А между тем все-таки и это были не столько портреты людей, сколько их лики в одном-единственном выражении. Я видел строгость этих лиц, а если их ум – так опять-таки строгий, видел их житейскую мудрость и даже доброту, но снова – строгую. Если и были в этих лицах какие-то другие выражения, кроме строгости, так они улавливались только через строгость, все было раз и навсегда подчинено только ей, и если как-то проявлялось, так не в борьбе одного с другим, не в соединении, не в противоречии, а лишь в подчинении этому главному выражению.

Хотя бы эти портреты были в разных местах, так нет – они висели рядом и тем больше напоминали лики.

Позже, на выставке в Чунцине, в которой принимало участие несколько сот художников Сычуани и Юньнани, я отметил, что примерно десятеро из этих художников ставят в центре своего творчества современного человека. Это – художник Ли Вэньсинь с его портретом старухи, Лю Хун, изобразивший старика за плетением корзины, Ян Фан – с портретом девушки. Это – прекрасные вещи, и вообще ко мне пришло убеждение, что китайские художники – прекрасные портретисты, хотя они еще очень мало дают портретов.

Еще меньше жанровых современных картин. Все на той же выставке в Чунцине одна картина под названием «Вечером у речки» запомнилась особенно ярко. Сценка простая – к реке подошел парень умыться, должно быть, это тракторист после работы, а у реки – две девушки. Одна из них застенчиво отворачивается в сторону, и потому, что она не смотрит на парня, видно, как он не безразличен для нее.

В гравюрах людей гораздо больше, но редко они занимают в них главное место. Чаще всего это изображения строящихся плотин, домен, заводов, а так как стройка не может быть безлюдной – возникает человеческий фон.

Одним словом, я хочу сейчас сказать, что меня поразила картина с изображением девушки, прислонившейся к забору, именно потому, что таких картин я видел очень, очень мало…

Я еще вернусь к этой выставке, а сейчас несколько слов о том впечатлении, которое произвел на меня другой вид искусства.

БЕЗ ЯЗЫКА

Переводчик сегодня отсутствует с полудня, и я остался «без языка». Сижу на краешке кана и записываю все, что вижу вокруг себя в доме старого Лэя. На память. Завтра я уезжаю из деревни.

В жилище китайского крестьянина вещей мало. То, что мы называем мебелью или обстановкой, по сути дела, отсутствует совсем.

Лэй – человек зажиточный, это видно хотя бы по тому, что сразу против входных дверей в фанзе стоит шкаф – не очень большой, старый, деревянный, быть может, когда-то красный, а теперь темного цвета, без рисунков, с очень простенькой резьбой наверху. Я бывал во многих китайских фанзах, но шкаф вижу в первый раз и хочу запомнить, какой он, этот шкаф. Но в нем нет ничего примечательного, нет даже ничего китайского, точно такой же можно увидеть в доме колхозника среднего достатка где-нибудь под Тарой или под Куйбышевом.

Я перевожу взгляд на кухонную утварь. Несколько деревянных и глиняных плошек довольно большого размера, несколько чашек – пиал, железный чайник с длинным носиком…

Нет, уж если в фанзе есть что-то чисто китайское, так это она сама и ее кан, на котором я сижу.

Фанза довольно высокая, метра четыре, потолка у нее нет, а есть только камышовая кровля на обрешетке из поперечных и продольных брусьев. Дверь одна, деревянная, двухстворчатая, и хотя на улице ниже нуля, декабрь, она распахнута настежь и только занавешена синим матерчатым пологом.

Окна большие – по одному справа и слева от дверей, с замысловатыми деревянными решетками, которые заклеены промасленной бумагой.

Сколько я ни заходил в фанзы, везде замечал в такой бумаге два-три отверстия вверху, под карнизом – они сделаны, должно быть, для вентиляции, вместо форточек.

Свет сквозь такие окна падает тусклый, глиняные стены фанзы темные, кирпичный пол еще темнее, и в общем сумрачно, но писать можно.

Рядом с входом, налево – приземистая печь, площадью поменьше квадратного метра, в нее вделан железный котел, и дымоход ведет под кан для обогрева.

Здесь, на кане, который занимает по меньшей мере треть всей фанзы, в зимнее время и сосредоточена вся жизнь семьи. На кане спят, сюда ставят во время обеда столик и едят за ним; здесь, подогнув под себя ноги, дети делают школьные уроки, женщины пьют чай. В уголке, около стены, на кане стоит один-единственный в доме сундук; над каном, на полке, подвешенной к стене, лежат кое-какие принадлежности домашнего обихода и тетради детей, а рядом с полкой семейные фотографии. В другом углу сложены одеяла. По одеялам можно безошибочно судить о достатке семьи. Недавно я читал где-то, что молодая девушка-крестьянка, в прошлом очень бедная, работая в кооперативе, собственным трудом накопила себе такое приданое, которого раньше не имели и богатые невесты. В доказательство этого говорилось, что одеяло у нее было весом в десять цзиней.