Кислородный предел - [10]
— Этим, значит, особые меры спасения? А остальным обычным смертным повезло, что вместе с ними олигархи там?
— Да вы чего? Совсем ополоумели? — взвился Артур. — Какие особые меры? Все — люди! Все равны!
— Ага, а еще мы за дружбу народов.
— Не надо так иронизировать!
— А у тебя там кто? — скажи, — вдруг голос кто-то с крыши подает. Они не сразу понимают, кто. Сомнамбула сидит на крыше, как сидел: он это выкрикнул, впервые губы разомкнув. — Сват, брат, жена-невеста, сын?
Уставились все на него, оцепенев. Сидит, покуривает. Осмысленность во взгляд вернулась, если можно так сказать. Глядит прищуренными карими глазами, не ведая сомнений в правоте; как есть все, без иллюзий, что ли, насквозь, до самой темной, бессловесной глубины твоей, до чувств неподочетных видит — такое зрение особое открылось.
— Тебе же по херу на тех, кто там остался, — продолжает. — В сущности. Ноты упрямо сострадаешь, старательно, усердно так. Приносишь соболезнования. Ведешь себя прилично. Такой отличник, ботан, который затвердил урок и первым тянет руку — ну, Марь-Иванна, Марь-Иван — на, меня к доске, меня! Про свет божественной любви я лучше всех могу, ну, Марь-Иванна, Марь-Иванна! Мы все теперь должны сплотиться перед лицом трагедии, теперь мы осознали: только вместе, любя друг друга, мы сможем выстоять перед напастью техногенных катастроф. Скорбишь, да? Это твой дрессированный мозг дает тебе сигнал о том, что ты обязан чувствовать. А внутри у тебя? Внутри все от восторга прыгает, орет беззвучно — я живой, живой! Я живой, я — не они! Каждой клеткой в тебе пресловутой.
— Слышь, друг, не надо так, — сказал Артур грозно. — А то придется пожалеть.
— Ты знаешь, самки богомола в момент оргазма отгрызают головы своим самцам. А самцы — их башка уже в пасти, а они нижней частью проникать продолжают. И кончают, когда челюсти подруги на башке смыкаются. Вот и ты как они. Слепая жажда жизни. А башка отдельно. В голове — сострадание, скорбь. В голове — «Все — люди! Все равны».
Где здесь свет божественной любви — чесс слово, не знаю. В богомольем членике, наверное.
— Сука ты! — сказал Артур и полез отрывать сомнамбуле голову. — Я прошу тебя: возьми свои слова обратно. Или я твой поганый язык…
— Водки, водочки сперва, — отвечал ему лунатик, — потом к подруге, в пасть ей сунь свою насквозь условную мораль, и все забудешь, все пройдет, как с белых яблонь дым…
С крыши — кубарем. Катались по земле, сплетясь; рядом Гриша нелепо и жалко приплясывал:
— Ну, не надо, ребят, ну, не надо!
Неравны были силы, категории даже: валунами ходили Артуровы мощные мышцы; по-борцовски ухватив лунатика поперек легавого стана, на живот его рывком перевернул и налег всей массой, захватил за шею, кверху голову сомнамбулы рванул. В два прыжка Сергей-один к ним подлетел и короткими тычками — раз и два — Артура усмирил, руки разжать, отвалиться заставил.
— Все! Хорош! — гаркнул в самое ухо Артуру. И, сомнамбулу за плечи ухватив, приподнял его, усадил заботливо, спиной к гаражной стенке привалил и в лицо, в глаза всмотрелся, вроде повреждения оглядывая, а на самом деле с тайной мыслью, изначальной, от которой все избавиться не мог.
В сторонку отошел.
— Не сосчитал тебя, Сережка-тезка, — себе сказал, — не понял. Тезка? — фыркнул, подавился смехом. — Сейчас посмотрим, тезка ты или не тезка.
2. Беспокойники
Враги Сергея Сухожилова расправились с ним за тысячу лет до его рождения. Могущественные пакостники, они стояли у истоков мировых религий и насаждали неправедный рабовладельческий строй в наиболее плодородных районах Земли. Великие первопроходцы и заурядные менялы, они вели свои скорлупки к берегам баснословно богатой Индии и тихой сапой прибирали к пальцам звонкую монету в ростовщических домах Венеции и Амстердама. Сосали кровь из чахнущих аристократов и разводили на равнинах Альбиона монструозных, чрезвычайно склонных к людоедению овец. Изобретали гильотину, равенство и братство. Сочиняли хартию вольностей и все последующие кодексы прав человека и обязанностей гражданина. Немилосердно выжимали из деревни в город сухожиловских уже не столь далеких предков, сгоняли их в колхозы и за каторжную пахоту расплачивались с ними издевательски-условными палочками трудодней.
Он еще пребывал в блаженном оцепенении, словно куколка бабочки, в которой еле брезжит жизнь; он занимался тем же, чем и миллионы человеческих детенышей, полуслепых, прожорливых, эгоистично-жадных, а враги уже вовсю терзали податливую глину сухожиловской судьбы, формируя кирпич его будущей функции или, если угодно, предназначения. Младенчество — отнюдь не безмятежная пора, но время дикого бесстыдного глумления над миллиардом безответных новорожденных, которых общество бесцеремонно делит по ролям: ты принц, ты нищий, ты хозяин, ты рабочий, ты «средний класс», ты вор. Неторопливая гигантская работа велась в этом мире над тем, чтобы он и пришел и ушел из него подъяремным скотом и никем иным больше, как бы обратного, предположим, ему ни хотелось.
Сейчас он сидит в штаб-квартире финансовой группы «Инвеко», в просторном конференц-аквариуме из закаленного стекла и авиационной стали (за окнами сплошными панорамный вид Москвы дрожит, двоится в знойном мареве, как будто плавится и от непомерных аппетитов «группы»), и его черный Nokia 8800 Arte разрывается от прерывистых выдохов трубных и орет осиплым, пропитым голосом Тома Вейтса.
Гражданская война. Двадцатый год. Лавины всадников и лошадей в заснеженных донских степях — и юный чекист-одиночка, «романтик революции», который гонится за перекати-полем человеческих судеб, где невозможно отличить красных от белых, героев от чудовищ, жертв от палачей и даже будто бы живых от мертвых. Новый роман Сергея Самсонова — реанимированный «истерн», написанный на пределе исторической достоверности, масштабный эпос о корнях насилия и зла в русском характере и человеческой природе, о разрушительности власти и спасении в любви, об утопической мечте и крови, которой за нее приходится платить.
Великая Отечественная. Красные соколы и матерые асы люфтваффе каждодневно решают, кто будет господствовать в воздухе – и ходить по земле. Счет взаимных потерь идет на тысячи подбитых самолетов и убитых пилотов. Но у Григория Зворыгина и Германа Борха – свой счет. Свое противоборство. Своя цена господства, жизни и свободы. И одна на двоих «красота боевого полета».
Новый роман Сергея Самсонова «Проводник электричества» — это настоящая большая литература, уникальная по охвату исторического материала и психологической глубине книга, в которой автор великолепным языком описал период русской истории более чем в полвека. Со времен Второй мировой войны по сегодняшний день. Герои романа — опер Анатолий Нагульнов по прозвищу Железяка, наводящий ужас не только на бандитов Москвы, но и на своих коллег; гениальный композитор Эдисон Камлаев, пишущий музыку для Голливуда; юный врач, племянник Камлаева — Иван, вернувшийся из-за границы на родину в Россию, как князь Мышкин, и столкнувшийся с этой огромной и безжалостной страной во всем беспредельном размахе ее гражданской дикости.Эти трое, поначалу даже незнакомые друг с другом, встретятся и пройдут путь от ненависти до дружбы.А контрапунктом роману служит судьба предка Камлаевых — выдающегося хирурга Варлама Камлаева, во время Второй мировой спасшего жизни сотням людей.Несколько лет назад роман Сергея Самсонова «Аномалия Камлаева» входил в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» и вызвал в прессе лавину публикаций о возрождении настоящего русского романа.
Сверходаренный центрфорвард из России Семен Шувалов живет в чудесном мире иррациональной, божественной игры: ее гармония, причудливая логика целиком захватили его. В изнуряющей гонке за исполнительским совершенством он обнаруживает, что стал жертвой грандиозного заговора, цель которого — сделать самых дорогостоящих игроков планеты абсолютно непобедимыми.
Известный андерграундный композитор Матвей Камлаев слышит божественный диссонанс в падении башен-близнецов 11 сентября. Он живет в мире музыки, дышит ею, думает и чувствует через нее. Он ломает привычные музыкальные конструкции, создавая новую гармонию. Он — признанный гений.Но не во всем. Обвинения в тунеядстве, отлучение от творчества, усталость от любви испытывают его талант на прочность.Читая роман, как будто слышишь музыку.Произведения такого масштаба Россия не знала давно. Синтез исторической эпопеи и лирической поэмы, умноженный на удивительную музыкальную композицию романа, дает эффект грандиозной оперы.
…один — царь и бог металлургического города, способного 23 раза опоясать стальным прокатом Землю по экватору. Другой — потомственный рабочий, живущий в подножии огненной домны высотой со статую Свободы. Один решает участи ста тысяч сталеваров, другой обреченно бунтует против железной предопределенности судьбы. Хозяин и раб. Первая строчка в русском «Форбс» и «серый ватник на обочине». Кто мог знать, что они завтра будут дышать одним воздухом.
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.