Киоск нежности - [9]

Слить с небом океан.

И мнится: небо клонится,

В пучины вод уронится;

Так крепок ураган!

Все море – арфа грозная,

Гирлянда белорозная

На изумруде струн.

Грудь арфы разрывается

И радостно рождается

Безумный бог – Тайфун. –

II.

В жажде ласки простирают волны руки, –

«Поласкай нас и забудь нас юный Бог!

После мига, пусть придут столетья муки,

Ах, упругие тиски мохнатых ног!..

В нашем море те же будни, те же страхи.

Те же страхи, что у жизни на земле –

Ах, позволь сорвать нам пенные рубахи

И отдаться каждой, влажной на скале…»

III.

Бог хохочет… Бог не хочет. – В дымных далях

Он заметил белый парус, парус белый –

И напрасно волны к ласкам увлекали –

Бог-Тайфун спешил туда, где парус белый…

Волны жадный бросались, как пантеры,

Но Тайфун лишь видел парус… парус белый…

Волны звали в изумрудные пещеры –

Но так робко бился, вился парус белый…

Парус белый над дымом

Заплясавшего моря. –

Как крыло херувима,

Как улыбка застывшего горя…

Как улыбка печали,

Превратившейся в лед. –

Белый парус из ладанной дали

Зовет и зовет.

IV.

Ах зовы паруса, ах, трепет паруса

Необычайный и несравнимый!..

Восторгов девственных воздушно-ярусы,

Виденье девушки почти любимой

Почти любимой, но недостигнутой

…На горизонте…

Ах белый парус желаньем выгнутый

На горизонте! –

V.

Но взбешенные волны ревнивы,

Белый парус они разорвали,

И пред богом вертясь шаловливо,

Смертным саваном счастья махали:

…Не хотел нас взять,

Влажных на скале…

Вот!..

И Тайфун улетел рыдать

К земле.

И поет:

Белый парусь… Тебя нет, парус белый!

Я стремился к тебе… Ты погиб. –

Ты погиб парус белый

Но я помню твой робкий изгиб. –

Словно плечи невесты дрожали

Под фатой,

В начале –

Не крича наготой…

Словно свадебный робкий сигнал

К ласке…

Умер финал

Нашей траурной сказки! –

Но я помню твой трепет,

Когда

Я летел к тебе. В скорби склепа

Он мне будет – звезда

Всегда. –

VI.

Тише море… Глуше втер… Даль светлее…

Замирает,

Доживает

Песня струн. –

И бледнея,

Цепенея,

Холодея

Умирает

С грезой рая

Бог-Тайфун.

Владивосток, Эгершельд. 15 сентября 1919 года.

Грустиль

Весенней Га, распускающимся лилиям-радостницам и бегониям, пугливо вздрагивающим у кровати больного поэта.

Больнинки-бегонии

Бегонии – розово-белые хрупочки,

Девинок чахоточных яркорумянцы,

Как стая танцовщиц в коротеньких юбочках

Меж листьев затеяли грустные танцы.

Такие румяные, белые грустницы!..

Как будто сердца их обсыпаны пухом –

Как будто они не успели напудриться

И скрыли в снежинках горящее ухо.

И тихо. И нежно. И бело. И розово. –

Дрожание робкое розовых юбок…

А ночи дыханье как гибель угрозово

Бегониям страшно… Прижаться к кому-бы.

От близости холода вздроги их дрожней…

От близости ночи – головки их ниже… –

Будь с ними больнинками ночь осторожней –

Они ведь пуглинки, пуглинки они же!..

Четки и грех

Четки, что дал вам задумчивый инок,

Ваш будуар посещавший украдкой –

Вы на трюмо, где белила с кармином

Бросили с верой, как средство от яда.

Шарики бледные – ладан и сумрак…

В шариках влажных – уныние кельи. –

Кажется кто-то молитвенный умер

В желтой пустыне самумного тела.

Умер и высох в янтарные сгустки.

Долго томившие пальцы монаха.

Ах, ваше сердце отчетливо пусто,

Словно, все головы съевшая, плаха!

Сердце в петлице

Я вдел свое сердце в петлицу,

Для тебя. – Делай с ним, что хочешь!..

На него ты можешь молиться…

Растоптать хохоча, как хохочешь… –

Мое сердце – красней камелий

Самых, хищных, страстных, алых.

Я в петлицу воткнул без цели

Мое сердце. Оно устало.

Там, в груди – от тебя оно дальше.

Там, в груди – ты его не видишь…

Не стесняйся… Скорей изжаль же!..

Делай все с ним!.. Меня не обидишь

Захвати надушенной перчаткой…

Изомни, и отбрось, и рассмейся!..

Мне не надо любви даже краткой –

Ах, алей мое сердце алейся!..

Жирофле

Твои духи!.. Le Giroflee

Флакон – хрусталь – плита над гробом.

В вечерней мгле, как сталь в игле,

Знакомый запах тонок, робок…

Но гуще ночь и он слышней.

Вот загремел, как рог пред битвой –

И к горлу льнет плотней, сильна

Блестящий нож душистой бритвы.

Духи – твои, но ты – не здесь;

И нож духов, остро вонзаясь,

Мне о тебе приносит весть,

В снегу зарытый сажный заяц!

Блестнешь, как пьяный хвост комет

Мелькнешь неверною такою. –

А бритва режет горло мне,

Кровавя белые левкои…

Грустящий хлыст

Грустящий хлыст, свернувшийся от скуки –

Не щелкнешь ты в зеленые поля,

Над гибкою спиной шотландской суки.

Соперничая с резвым «Voila»!

Лежат нетронуто манжетные перчатки. –

Твой сплин и с них, и с сердца пыль не сдул.

Душа настойчиво играет с прошлым в прятки –

Все там же спит лимонный какаду.

Грустящий хлыст, она теперь не с нами!..

А помнишь луг… Лисиц… галоп… рожок?!

Ушла. – И вот чуть греет нас огнями,

Любимый ею, бронзовый божок.

Дрожит в углу шотландская борзая;

Ей холодно… Ей грустно, как и нам!

И белый хлыст ей спину не терзая,

Лежит как с сердца снятая струна

Плачущий идольчик

Яванский идольчик стоит на красном лаке.

Он черный помнит ласки ваших рук.

Сегодня от тоски и он заплакал:

Я слышал слез по дереву «тук-тук»…

Вы много нежных слов ему шептали,

Когда, нагая, ждали на парче…

Вас с нами нет… Далекая, вы та ли?..

У идольчика слезы все звончей…

Зачем ты плачешь, черный коротышка?

Ты не услышишь больше нежных слов!

Мы для нее – забытая интрижка,

Отцвел жасмин и отцвела любовь.

Давай, смешной, тебе напудрю щеки.