Кинжал с красной лилией - [100]

— Теперь поговорим по душам! Я хочу получить от вас искренние и прямые ответы. Маркиз, вы в самом деле уверены, что донна Лоренца виновата?

— Совершенно уверен, сир. Она не совершила убийства своими руками, но я полагаю, что Бертини был ее орудием, может быть, за плату, а, может быть, из преданности. Мы не знаем, что это за человек, но мы знаем, что красота донны Лоренцы обладает властью и способна пробуждать в мужчинах страсть. Мы не раз уже в этом убеждались.

— Да, начать хотя бы с вас! Мне это во сне привиделось, или вы, в самом деле, умоляли меня отослать вас куда-нибудь подальше, лишь бы не присутствовать на веселой свадьбе вашего отца с той, о которой до этого вы и слышать не хотели, будучи «безумно» влюблены в другую?

— Вы не ошибаетесь, сир. Все так и было. Как только я увидел донну Лоренцу, мне показалось, что с моих глаз спала пелена!

— Сто чертей и один дьявол, мой мальчик! Но с тех пор, как мне кажется, вы их крепко зажмурили и вдобавок надели шоры, чтобы, не дай бог, они не открылись. Неужели вы теперь всерьез хотите, чтобы она лишилась головы, и требуете совершить это любой ценой? Вы случайно не повредились умом, маркиз де Сарранс?

Тон короля был суровым. Антуан живо возразил:

— Я не повредился умом, сир! Но уверен, что меня околдовали. Флоренция, говорят, необычный город. Ходят слухи, что девушки там увлекаются магией и прибегают к колдовству.

Изумленный Тома хотел было возразить, но король вдруг начал смеяться и сквозь смех проговорил:

— Вы можете себе представить, как королева оседлала метлу и, надев островерхий колпачок, полетела на шабаш?.. Нет, вы только подумайте! Летит на метле... Хотя от высоты у нее бывают головокружения! А какой величины должна быть эта метла!..

Король заходился от смеха под изумленными взорами Жана д'Омона, прокурора Женена и Тома де Курси, но они, глядя на Его Величество, и сами тоже залились веселым смехом. Не смеялся один де Сарранс. Над ним явно издевались, и, если бы смеялся не государь, он бы тут же потребовал объяснений. Но теперь он вынужден был пуститься в объяснения сам, сказав, что Ее Величество, разумеется, вне подозрений, зато ее сернокислая придворная дама, знаменитая Леонора Галигаи, страшная, как смертный грех, которая шмыгает по королевским покоям под черной вуалью, будто злокозненная тень, без сомнения, обладает колдовскими чарами.

Генрих перестал смеяться.

— На этот раз вы попали не в бровь, а в глаз. Порой и на меня навевает жуть эта женщина! Но должен вам заметить, что между этим исчадием ада и очаровательным ребенком, которого вы с таким ожесточением хотите сжить со света, нет ни малейшего сходства. Придет время, и вы разберетесь в своих чувствах, мой мальчик!

Король повторил те же слова, что сказала ему странная сестра Доктрове, с которой Антуан повстречался на Гревской площади. А она была совершенно уверена в невиновности Лоренцы...

Король же, обратившись к Тома, продолжал:

— Перейдем теперь к вам, Тома де Курси! Вы многое взяли на себя в этом деле. Уверены ли вы, что повиновались лишь чувству сострадания, когда объявили о своей готовности взять в супруги ту, которая лишилась бы головы в следующую минуту?

Тома задумался на секунду, потом, поглядев прямо в глаза королю, ответил:

— Не знаю, сир!

— Ну, надо же! — язвительно пробормотал Антуан.

— Или вы замолчите, Сарранс, или я снова отправлю вас в Шатле. А вы, Курси, постарайтесь объясниться более ясно. Я задам вопрос по-другому: любите ли вы донну Лоренцу? Любите ли душой и телом?

Тома опустился перед королем на одно колено.

— Простите меня, сир, если не могу ответить вам иначе, чем ответил. Когда я узнал о преступлении, что должно было свершиться на Гревской площади, когда увидел ее в руках палача, который уже собирался отрубить ей голову, жалость и сострадание захлестнули меня, без всякого сомнения, но еще меня охватил священный ужас, словно сейчас должны были уничтожить святого ангела. Мне показалось, что если она погибнет, то земля лишится солнечного луча. И тогда мир уж точно станет для меня другим, я не смогу спать по ночам...

Тома неожиданно обратился к Антуану:

— А что испытывал ты, когда, затерявшись в толпе, смотрел, как вершится несправедливейшее и нелепейшее преступление? Когда готовы казнить несчастное дитя, которым посмели воспользоваться как обменной монетой, с кем обращались постыднее, чем с рабыней, кого обвинили в страшных злодеяниях, не пожалев ее юности и мстя за один только грех — ее красоту?

— Я жаждал освобождения. Надеялся, что, умерев, ее образ перестанет преследовать меня повсюду.

— Но преследуют как раз мертвые, а не живые!

— Она и сейчас преследует меня! Она разрушила мою жизнь и жизнь моего отца!

— Погодите одну минуту!

Встал Жан д'Омон, которому, подойдя на цыпочках, что-то сообщил шепотом слуга. Прево поклонился королю и сказал:

— Прошу прощения, сир, за мое вмешательство, но мне только что сообщили о новой трагедии.

— Еще одной? Что же произошло на этот раз?

— Стражники, которые были посланы на улицу Пули арестовать сьера Бертини и забрать кинжал, встретили там отряд ночного караула. Бертини и мадемуазель Мопэн, его любовница, были этой ночью убиты в своей постели. Зарезаны оба, и он, и она. Кинжалом, которого не нашли. Возможно, тем самым, что мы надеялись изъять.