Киндернаци - [4]

Анатоль не знает ничего танцевального и никогда ничего такого не выучит, а учительницу, с которой он занимался только из-под палки, наконец-то забрали в ПВО. Пронзительная боль, точно тебе дергают зуб: это Палько подхватил Лизу; целофанно-прозрачная, легкая, как стрекозка, она всей ландышевой голубизной так и прильнула к нему.

Без четверти двенадцать. Как можно, чтобы тебя, Анатоля Витрова, вот так без долгих разговоров спроваживали в кровать! Но к тебе, уже изолированному от всего остального: от отчаянного — была не была! — веселья остарбайтеров, от родительских приставаний, от всего Хозяйства, подходит Лиза и садится рядом.

И тут к ней папа с вопросом:

— Ну, как поживает наша младшенькая?

Я ревную даже к нему, старику!

— У меня все хорошо! — смеется Лиза легким, беспримесным, как эфир, смехом.

— А что гестапо?

— Отстало.

— Тогда я рад за тебя, Лизочка! (Браво, папа, браво, патриарх! Кто, если не ты, приласкает угнетенных!)

— Позволите мне посидеть с Только? Я тут ему кое-что начала рассказывать, — бессовестно заискивая, просит Лиза-подлиза.

Кафельная печка у меня в комнате зеленая и высокая — под самый потолок. Несильный, спокойный огонь незаметно согревает мою постель. Я люблю, чтобы было побольше подушек. Даже эту грустную Лизу, которая всем своим видом показывает, что ей грустно до слез, от меня увели. Для всех праздник еще продолжается, а для меня в двенадцать уже конец, и это ужасно обидно, но в то же время настолько в порядке вещей, что я даже не стал канючить. Я сгреб все подушки, уткнулся в них лицом и реву.

Эпизод 5. 21.11.44

Время солнечного протуберанца. 21-е: Холод, ураганный ветер, дождь, кашель, насморк и т. д. В школу еще не ходим, но уже были тренировки. Воздушной тревоги не было. Продолжил читать Ханса Доминика.[4] Увлекательно, но уж больно научно, книжка из тех, что любит Анчи. Завтра он опять придет помогать мне с уроками. (Анчи, а не Доминик.)

Вечером ходили в кино, по дороге сделалось грустно. Садоводческие делянки облетели и стоят голые. Я еще помню, как однажды летом мы с Макси катались там по дорожкам на самокатах. Тогда мы все говорили, что если начнется война, фюрер управится с врагами в два счета, а теперь мне уже столько лет, что впору писать мемуары.

Я больше не отличник, друзей настоящих не стало, девчонки и подавно ни одной, тоска, простуда. Каждый день после обеда торчу в очередях, все продавщицы такие вредные, как будто ты только и ждешь, как бы что-то украсть. И все из-за того, что ты еще «ребенок»! Великого перелома и чудо-оружия тоже по-прежнему нет как нет. Зато хоть подразнил продавца из табачного киоска, который при встрече упорно говорит: «Грюс готт!»[5] Я, конечно же, ответил ему: «Хайль Гитлер!», а он мне опять свое: «Грюс готт!», а я ему назло еще раз: «Хайль Гитлер!» Перед входом в кинотеатр происшествие, которое я пропущу, потому что не люблю придираться к мелочам. Разве не так, дорогие родители, ежели вы случайно без спросу читаете мой дневник?

В кино во второй раз показывали «Еврея Зюса». Как и в первый раз, во мне поднялась ярость, когда по приказу могущественного еврея безжалостно мучили бедняков, а потом, когда он дергался на высоченной виселице, было здорово жутко — аж мурашки по спине.

Потом опять стало тоскливо, пока мы по промозглому холоду плелись домой. Да и что значит «домой»! Дом уже не тот… Анчи рассказал мне про солнечный протуберанец, который оторвался от Солнца и должен долететь до Земли. Пускай бы уж поскорее! Однако жаль все же бедного человечества! Это значит, что придет конец всей культуре, создававшейся тысячелетиями.

Я что-то начинаю сомневаться в себе. Надеюсь, что это не превратится у меня в роковую привычку!

Эпизод 6. 18.10.44

Зеленая повестка доставлена на дом, словно шелковый арабский шнурок. За нее теперь надо расплачиваться изнурительными трудами и страхом, пока не наберется на целый календарь. Среди ночи вскакивать по звонку — учебная тревога. Трясущимися руками пижаму — в угол, в следующий миг вместо нее посреди комнаты уже стоит набитым чучелом военная форма. Упереть в землю гигантский шест, обезьяной наверх и вместе с шестом перемахиваешь через канат, протянутый на головокружительной высоте. Не умеющего плавать — тычком в стылую черноту пещерных вод. Бежать эстафету с горящей коробочкой из-под сапожного крема, и с адским пламенем в ладони подскакивать на стонущих от страха ногах, чтобы взять метровый соломенный барьер. Детская служба в отрядах «юнгфолька», которая была чем-то вроде продленных каникул, осталась позади: в четырнадцать лет тебе уже предстоит вынести все мучения спортивных занятий и допризывной подготовки, которые полагается проходить члену «гитлерюгенда». Оттуда раньше переходили к несению трудовой повинности, теперь же, скорее всего, досрочно загремишь в армию фюрера.

Та часть длинной серой улицы на окраине города, где на смену последним пестрым магазинчикам с пустыми полками изредка начинают попадаться занимающие подвальное помещение крохотные фабрики прошлого века с вывеской вроде «РЕЗАНИЕ И ШТАМПОВКА» или «ЛИТЕЙНАЯ», где тянутся доходные дома с пещерными условиями в квартирах без водопровода и канализации, где через каждые два десятка домов натыканы на углах серо-зеленые забегаловки, хранящие память о стародавних побоищах, напоминает первый осенний поход в новую школу или быстро пролетевшие четыре с половиной года военного детства, начиная с первой фотографии, на которой ты снят уже в форме. Сегодня по улице идут отец с сыном, оба очень молчаливые, направляясь в учреждение, которое называется «Учетный стол», сын задумчив, ему никогда еще не приходилось так долго размышлять об ожидающих его неприятностях. Отец, чтобы его подбодрить, говорит: