Киевские ночи - [37]
Ярош не заметил, как он очутился в переулке за домом. Полной грудью вдохнул он холодный воздух. Злоба еще кипела в нем, сжимала пальцы в кулаки, но вместе с тем приходило какое-то спокойствие.
Нервное напряжение, державшее его эти дни в клещах, вдруг оборвалось.
«Подумаешь, геройство! Противно и руки марать. Но пускай… Пускай у пана и пани Куземы хоть на сегодняшний вечер будет испорчено настроение».
Он стоял и вглядывался в беззвездное небо, в темный безлюдный переулок.
Вдруг острая боль в ноге десятком лезвий впилась в сердце, в мозг. Ярош застыл на месте. Потом осторожно подвигал ногой и против воли застонал. «Неужто открылась рана?» — мелькнуло в голове, и холодное отчаяние сжало ему горло.
Еще минутку он постоял, боясь шевельнуться, затем, стиснув зубы, заковылял в темноту.
То, что казалось немцам непонятным, странным и загадочным, то, что никак не укладывалось в их привыкшие к муштре и «орднунгу» головы, было, по сути, понятно и естественно. Киев воевал и сегодня. Линия фронта отодвинулась на восток, но война, теперь невидимая и еще более ожесточенная, продолжалась. Киев воевал, как воевал он в июле, в августе, в сентябре, до того самого проклятого дня, когда рухнули днепровские мосты.
Невидимая война, как и всякая другая, складывалась из деяний малых и больших, предвиденных и непредвиденных, она, путем тяжелых жертв, вырабатывала свою стратегию и тактику.
Когда в предвечерней тишине тройной взрыв вывел из строя железнодорожное депо, фашисты думали, что это и есть одно из тех чрезвычайных событий, которое должно поглотить все их мстительное внимание и карающую злобу. Но в том-то и была сила невидимой войны, что в этот день десятки рук творили десятки маленьких и незаметных дел, каждое из которых, если вдуматься, тоже было событием чрезвычайным: кто-то незаметно насыпал в моторы немецких машин песок, а в смазочное масло — толченое стекло; кто-то перерезал телефонные провода; кто-то прикончил часового и забрал автомат. Десятки рук срывали немецкие приказы и расклеивали листовки. А тот, у кого не было листовок, перечеркивал свастику и как умел рисовал пятиконечную звезду.
Видимой армии врага невидимая война противопоставляла свою армию. Ее сила — опять-таки неожиданная для чужаков — была в том, что бойцами невидимой армии могли стать и становились любая домашняя хозяйка, отправлявшаяся с кошелкой на базар, и седой дед, который нянчил внука, и девушка с астрами в руке, и подросток-школьник.
Он не был подпольщиком, этот белокурый пятнадцатилетний мальчик, которого схватили близ немецкого штаба с садовыми ножницами в руках. Этими ножницами он резал телефонный кабель. Никто не давал ему такого задания, никто не обучал его конспирации, осторожности, диверсантской ловкости. Просто он не мог сидеть сложа руки. Как и тысячи других, он рвался к делу. Гнев и жажда мести подсказывали ему — иди, начинай! И он начал с первого, что попалось ему на глаза и что было под силу.
Его пытали — он молчал. Ему перебили руку, державшую ножницы, — он молчал. От него требовали имен. Но он знал лишь собственное имя, и то не назвал его, чтоб не пострадали мать и сестра.
И он знал также, что никогда больше их не увидит.
…Жуткая тишина овевала Бабий яр. Даже тоскливый осенний ветер затихал над обрывом, приникал к земле, к вытоптанной траве, на которой темнели пятна почерневшей крови.
Тишина длилась неделю.
На неверной грани дня и ночи, когда мглистый рассвет медленно и тяжело всползал на киевские кручи, у яра загрохотали машины. Сперва появились два бронетранспортера с автоматчиками. Соскочив на землю, солдаты построились широким полукругом. Они зевали, приплясывали, жевали шоколад.
Потом стали подъезжать крытые брезентом длинные тупорылые фургоны. Их сопровождали мотоциклисты с ручными пулеметами.
Машины извергали из себя человеческий груз и, взревев мотором, исчезали.
Под направленными на них автоматами сбилось в толпу четыреста мужчин и женщин.
Они не знали друг друга. В эти последние минуты жизни их собрал здесь вместе безжалостный приговор.
Одни увидели этот мглистый рассвет после того, как провели несколько суток в подвалах гестапо. Измученные пытками, с выбитыми зубами, с искалеченными пальцами, с гнойными ранами на теле, они стояли, опершись на товарищей, и жадно вдыхали свежий воздух.
Других — перепуганных, растерянных — случайно схватили на улице во время облавы или после комендантского часа.
Тут была девушка, давшая пощечину гитлеровцу, который протянул волосатую руку к ее груди. Рядом с ней оказалась пожилая работница с трикотажной фабрики, та самая Катерина Бондарь, что пыталась спасти обреченного чужого ребенка.
Пленных немцы отогнали шагов на двадцать в сторону. Руки у них были связаны за спиной. Они стояли тесной группой и не глядели вокруг. Были среди них недавние полтавские трактористы, в июне пересевшие на танки, были уральские доменщики, белорусские лесорубы, молдавские чабаны. На каждого из них накануне пало смертное число — десятый.
Случилось это так: колонну военнопленных перегоняли в Дарницкий лагерь, и один из них — отчаянный — бросился бежать. Он упал, перерезанный автоматной очередью, а колонну остановили и отсчитали каждого десятого.
