КГБ в смокинге. Книга 2 - [61]

Он резко обернулся, схватил меня за плечи и встряхнул с такой силой, что у меня щелкнули зубы.

— Запомни: ты — крепкая девочка! Поняла, Вэл? Очень крепкая. От природы. У тебя сильный характер и хорошие мозги, которые тебе наверняка еще пригодятся. Возможно, очень скоро. Ты прошла с нами такое, что многим мужчинам и не снилось. А сейчас ты просто распустилась. Тебе тепло в кабине, ты немного отошла от ощущения неутихающей тревоги, ты чуть-чуть успокоилась и потому испугалась. Так вот, это очень опасно, Вэл! Очень! — Он тряхнул меня еще раз. — Забудь о страхе, забудь об усталости, забудь обо всем на свете, кроме единственной цели, ради которой ты все это перенесла.

— Какой цели? — бормотала я, закрыв глаза и тряся головой, безуспешно пытаясь проглотить слезы. — Какой цели? О чем вы?

— Ты не должна им попадаться, понимаешь? Ни в коем случае. Они убьют тебя! Они ищут тебя, чтобы убить. Они большие мастера этого дела.

— Я устала.

— Я знаю.

— Я устала бежать в бесконечность. Мне никто не говорит, когда все это кончится, где я смогу остановиться…

— Терпи. Ты почти у цели. Еще немного…

32 ПНР. Шоссе

7 января 1978 года

Кажется, впервые за все это время я вспомнила, что на дворе зима. Зыбкой стеной повалил вдруг густой снег, совершавший под резкими, колючими порывами ветра головокружительные зигзаги.

Втянув озябшие руки в рукава дубленки, я смотрела вслед исчезнувшему за поворотом грузовику. У меня буквально зуб на зуб не попадал, и сделала я именно то, чего делать не следовало: замерла как вкопанная на самом перекрестке двух дорог, неподалеку от шеста с выцветшей жестяной табличкой: «Лодзь — 8 км», вместо того чтобы присесть у обочины и высматривать в крупяной мгле контуры попутной машины.

С души, что называется, воротило, и причин тому было столько, что даже думать не хотелось, отчего так тянет повыть в унисон с разыгравшейся вьюгой. Чувство, что я уже никогда больше не увижу своих спутников, действовало на меня как снотворное. Навалившаяся на плечи и веки усталость настолько сморила меня, что я готова была рухнуть в снег там, где стояла, и мешал этому только сосущий голод…

А потом вдали забрезжил слабый свет фар. То, к чему они были прикреплены, двигалось медленно, как бы на ощупь. Разглядеть за стеной снега самое главное — что это была за машина? — я никак не могла. В то же время я понимала, что просто не успею «проголосовать», если затаюсь у обочины и выскочу только в тот момент, когда попаду в зону видимости водителя. Нужно было рисковать. Помню, меня удивила моя внутренняя готовность именно к такому решению. Очевидно, я начисто утратила способность учитывать реальные последствия своих поступков. Шансов на то, что в такую рань, да еще из леса, в моем направлении едет обычная гражданская машина с каким-нибудь страдающим от похмелья человеком за рулем, изнемогающим от желания сделать что-нибудь хорошее ближнему, практически не было. Но я не думала об этом, а просто стала размахивать руками с энтузиазмом путевого обходчика, на участке которого диверсанты взорвали рельс.

Я пыталась разглядеть эту машину, когда она находилась в нескольких метрах (хотя, если что, деваться уже было некуда), однако безуспешно: вспыхнувшие фары дальнего света полностью ослепили меня. Прикрыв слезящиеся глаза рукой, я сделала несколько шагов вперед и только тогда разглядела неопределенного цвета «Победу», мотор которой работал с какими-то всхрюкивающими, жалобными интонациями. Я рванула на себя металлическую ручку двери и буквально ввалилась в темный салон, где стоял густой, давнишний запах плесени. Впечатление было такое, точно я очутилась в погребе.

Когда глаза немного привыкли к темноте, я увидела огромную седую бороду, основательную картофелину ярко-алого носа и хитрые стариковские глаза, смотревшие на меня с нескрываемым любопытством из-под лакированного козырька нелепой фуражки.

— Куда, пани? — густым басом поинтересовалась борода по-польски.

— В Лодзь, — вяло откликнулась я и стала дышать на онемевшие пальцы.

— Так, — кивнула борода.

— Что? — уже по-русски переспросила я.

— Пани русская… — хмыкнул старик. Он не спрашивал, а утверждал.

— Это плохо?

— Цо?

— Что я — русская.

— Лучше бы вы были полькой, пани, — сказал он довольно чисто по-русски.

— Почему?

— Так спокойнее, — пожал плечами старик и передвинул на руле ручку передач. — Куда вам в Лодзи?

— Мицкевича, 17.

— Тихий район, — пробормотал старик и тронул машину.

Минут десять мы ехали в полной тишине, если, конечно, не считать завывания вьюги за окнами чахоточной «Победы», которая при более пристальном осмотре приборной панели оказалась «Варшавой». Погода по-настоящему взбесилась, но мне это было только на руку. В такую пургу у меня было больше шансов, во-первых, благополучно добраться до цели, а во-вторых, и дальше поддерживать атмосферу сосредоточенности, избавлявшую меня от общения с сомнительным стариком. Его борода определенно мне не нравилась. Но еще больше меня смущала манера старика хранить олимпийское спокойствие в столь неординарной ситуации. Я бы на его месте ни за что не остановилась на том перекрестке. А если б уж остановилась, то вопросов у меня хватило б до самой Лодзи. Этот же ни о чем не спрашивал, лихо вертел тонкую баранку и тихо бурчал себе что-то под нос. Когда я прислушалась к этому бурчанию, то разобрала, что старик попросту поет. Музицирует, польский «папа Хем».