КГБ в смокинге. Книга 2 - [52]

— Фаня, ну что ты нервничаешь? Считай, что наше пианино я проиграла в домино…

Поскольку жили мы в коммуналке, в которой занимали одну комнату, а выносить сор из избы она не любила (внучка Клеопатры — выше подозрений!), Фаня решила использовать в качестве орудия экзекуции громоздкий трехстворчатый шифоньер, куда втиснула меня на неопределенное время. После того как я вволю наоралась и оказалась буквально спеленутой маркизетовыми платьями, драповыми рукавами, халатами и всевозможными поясками с пряжками, наступила неожиданная реакция — я потеряла сознание. Конечно, моральная победа осталась за мной: пианино через неделю продали, и лауреатом конкурса имени Чайковского я, к счастью, не стала. Но до самой смерти Фани (она умерла от приступа астмы) я так и не простила ей этого наказания. А позднее, став уже взрослой девушкой и побывав как-то у врача совсем по другому поводу, я узнала, что бедная старуха была совершенно ни при чем — просто мой вестибулярный аппарат не воспринимал замкнутого пространства. И чем меньше было это пространство, тем больше не воспринимал. Кстати, именно эта особенность психики вселяла в меня чуть ли не мистический ужас перед тюрьмой. Одно только представление о том, что я заперта в четырех стенах — без света, воздуха и свободы передвижения, вызывало у меня тошноту и обморок…

Вернувшись мыслями в свою братскую могилу, я испугалась уже по-настоящему.

Нужно было что-то предпринимать. «Пока не стемнеет», — вспомнила я слова Пржесмицкого. Но это ведь пять-шесть часов! И я начала борьбу. Чтобы отвлечь себя от нарастающего бунта задавленной в буквальном смысле слова психики, я стала восстанавливать в памяти скудные знания о выживании человека в экстремальных условиях. Естественно, вспомнила йогов, которые умудряются месяцами жить без воды и пищи и даже задерживают дыхание на несколько суток. Безуспешно потратила минут сорок на хотя бы приблизительное описание принципа аутотренинга, потом представила себе пронзительный взгляд Вольфа Мессинга, исходящую от него магическую волю…

Конечно, я обманывала себя: совладать с нервами было выше моих сил. Это все равно что набрать в легкие как можно больше воздуха и нырнуть. Сколько ни терпи, а воздух кончится, и надо либо погибать, либо всплывать. К свету… К солнцу… Впрочем, ни нырять, ни плавать я тоже не умела. Я уже физически ощущала, как мне не хватает кислорода, как страшная масса сырой холодной земли все сильнее сдавливает меня. Я ненавидела падающий наверху снег, потому что, казалось мне, он увеличивает навалившуюся на меня тяжесть. Самое ужасное заключалось в том, что, во-первых, я абсолютно ничего не видела, а во-вторых, не могла даже пошевелиться, словно целиком закованная в гипс. В сознании сразу всплыла и приняла четкие очертания картина загипсованной ноги, подвешенной над больничной койкой. В ту же секунду она зачесалась. Причем так сильно, что я чуть с ума не сошла от желания исцарапать ногтями эту впадинку на лодыжке. Как можно быстрее, сию секунду… А через несколько секунд, по закону подлости и парных случаев, со страшной силой зачесался нос. Невозможность хотя бы дотронуться пальцем до его кончика хлестнула по нервам с такой силой, что я стала тихонько подвывать.

— Вэл? — услышала я сдавленный шепот Пржесмицкого.

— Что?

— Как вы?

— Курить хочу.

— В могиле курить вредно.

Мне показалось, что Пржесмицкий усмехнулся.

— Почему? Засекут?

— Надо подумать и о природе…

— Вы обо мне лучше подумайте! — зашипела я, чувствуя, как желание разрыдаться становится совершенно непреодолимым.

— Я уже думал.

— И что?

— Такой женщины, как вы, я еще не встречал.

— Правда?

— Да.

— А врете зачем? — я хотела как можно глубже вздохнуть, но в горле противно запершило. — Поддерживаете микроклимат в коллективе?

— И это тоже.

— Вы должны меня ненавидеть.

— Почему?

— Не будь меня, вы не попали бы в этот переплет.

— Не будь вас, был бы кто-то другой.

— У вас что, служба такая?

— Оставьте в покое мою службу.

— Господи, если уж тебя хоронят заживо, то лучше всего с артистом эстрады каким-нибудь или с преподавателем университета. Только не со шпионом: ничего из него не вытянешь!

— Не разговаривайте так много, Вэл.

— Вам надоела моя болтовня?

— Да нет же! Просто кислород надо расходовать экономно. Короткие вдохи и выдохи. Сдержанное дыхание. Понимаете?

— Да. А говорить коротко можно?

— Не больше двух-трех слов.

— Вы уже сказали пять.

— Я — не вы.

— У вас есть опыт?

— Да.

— Уже бывали в могиле?

— Угу.

— Дану?..

Это было единственное спасение — говорить. Ощущать, что я не одна. Что могила действительно братская. И что братья мои живы. Говорить. Спрашивать. Выдерживать паузу, отвечать и снова спрашивать…

— Вы женаты?

— Да.

— А где сейчас ваша жена?

— Дома.

— С детьми?

— С тещей.

— У нас есть хоть какие-то шансы на спасение?

— Какие-то шансы есть даже у человека, которого усаживают на электрический стул.

— Для могилы сравнение — просто блеск.

— А как еще ответить на этот вопрос?

— Честно.

— Не знаю.

— Но хоть из могилы мы выберемся?

— Да.

— Как стемнеет?

— Да.

— Но как?

— Вшола все предусмотрел.

— Он нас грамотно закопал?

— Как профессор. Не волнуйтесь.