Кентавр в саду - [56]

Я не спал всю ночь. Ходил взад-вперед, сначала по комнате, потом по саду. На рассвете явился врач-марокканец.

— Итак? — Он был улыбчив, но насторожен; за шутливым тоном скрывалась тревога. Не то чтобы он был обеспокоен всерьез; человек, проживший жизнь, знающий, насколько непрочно наше существование (известно, что разрыв самой крохотной артерии в головном мозге может привести к смерти), и, возможно, немного фаталист из-за соседства местных племен, фанатично верящих в предначертания судьбы — такой человек едва ли удивился бы любому моему ответу, каким бы странным и драматичным он ни оказался.

— Я хочу, чтобы вы оперировали меня снова. Я хочу опять стать кентавром, доктор.

Мало сказать, что он удивился. Он буквально остолбенел. Налицо были все признаки крайнего изумления: округлившиеся глаза, открытый рот, некоторая бледность (едва заметная на его смуглых щеках). Более того: он отшатнулся. Более того: он схватился за спинку кровати. Такого он и вправду не ожидал.

— Как ты сказал, Гедали?

— Я хочу, чтобы вы меня оперировали. Хочу опять стать кентавром.

Хирург обязан мгновенно брать себя в руки. В следующую секунду он опять был спокоен, лицо его обрело свой обычный оттенок, появилась улыбка. Быстро оценив ситуацию, он решил игнорировать мои слова, пока, по крайней мере.

— Ладно, — сказал он, — выпьем кофе. Потом поговорим.

Кофе уже стоял на столике в саду. Чашки, все те же, фарфоровые, были выщерблены по краям; льняные салфетки пожелтели, впрочем, в тот момент меня это не интересовало. Сказав, что опять хочу стать кентавром, я объяснил сам себе причину своего приезда в Марокко, показавшуюся мне странной, хотя и не слишком. Я только что облек в слова то, что терзало меня все эти дни, и как-то сразу успокоился. До ликования было далеко, однако я испытал некую тихую радость. Так вот, оказывается, чего я хотел: снова скакать по полям на четырех ногах. И не надо мне было больше ни Титы, ни детей, ни работы, ни друзей, ни кондоминиума — ничего. Марокканский доктор (настоящий актер) беззаботно рассуждал о преимуществах турецкого кофе.

Как будто и не слышал моих слов. Мне, однако, было не до кофе.

— Так что же, доктор? Что вы мне скажете?

Он взглянул на меня. Не так удивленно, как в первый раз, однако с большим беспокойством. Выходит, я говорил серьезно. Выходит, то, что я сказал, — вовсе не результат дорожной усталости, резкой смены часовых поясов и тревожного сна. Это был вовсе не отголосок сновидения, слово кентавр не объяснялось вторжением ночного кошмара в работу бодрствующего сознания. По его глазам я видел, что он прочел в моем взгляде решимость, возможно, еще не совсем твердую, но способную стать твердой в ближайшие часы, если не минуты.

— Так что же?

— О чем ты, Гедали? — лоб наморщен, в глазах теперь уже настоящая тоска, похоже, что губы дрожат. — Что такое ты говоришь?

— Вы все прекрасно слышали, доктор. Я хочу снова стать кентавром.

Но это слишком серьезно, пробормотал он. Слишком серьезно. Отбросив в сторону салфетку, он откинулся на спинку кресла.

— Я сразу предположил, что речь идет о чем-то серьезном, Гедали. Например, об осложнении после операции. Но такого я и представить себе не мог. Верой тебе клянусь, не мог.

— Однако это так.

— А нельзя ли узнать, — глаза его увлажнились, — что заставило тебя отвергнуть человеческий облик, после всех усилий, которые ты — которые я — приложил, чтобы придать тебе его? Нельзя ли узнать, Гедали, чем объясняется твоя просьба? Думаю, я имею на это право, друг мой. В конце концов…

— Понимаю. В конце концов это вы сделали нас с Титой похожими на обычных людей. Я вам очень признателен. Однако…

Я колебался.

— Знаете, доктор, я предпочел бы, чтобы вы задавали меньше вопросов. Довольно того, что вы скажете, согласны ли мне помочь или нет.

— Конечно, я хочу тебе помочь! — вознегодовал он. — Как ты мог в этом усомниться. Вот только я не вполне понимаю, что в данном случае значит помочь. Если тебе жить надоело, Гедали, я тебе в этом не сообщник.

— Нет, речь не о самоубийстве, речь здесь…

А о чем, собственно, шла речь? Я и сам не знал. Мы в полной растерянности уставились друг на друга. О чем мы говорим? Кто мы такие? И какой во всем этом смысл?

Внезапно что-то в его лице переменилось. Оно стало абсолютно безмятежным, будто разговор шел о последнем футбольном матче или о погоде. Он наклонился ко мне:

— Ты прав, Гедали. Не хочешь рассказывать — и не надо.

И снова с улыбкой откинулся на спинку кресла. Я понял, в чем дело: он просто отказался от попыток отыскать какую-либо логику в том, что я говорил. В конце концов, мои слова вполне вписывались в окружающую обстановку, и без того достаточно абсурдную: полуразрушенная клиника, молчаливый ассистент, убирающий чашки со стола, экзотические растения в одичавшем саду, птицы, порхающие у нас над головой. И Магриб, и берберы, и верблюды, и ритуальные барабаны.

— Позволь только спросить в последний раз: ты в самом деле хочешь, чтобы я тебя оперировал?

— Хочу.

— А если я скажу тебе, что это технически невозможно?

Ах! Вот, оказывается, в чем дело. Он атаковал меня с другого фланга. Теперь в ход пошла логика хирурга. Доводы о том, что операция неимоверно трудна. Ампутированной части тела уже нет; и даже если бы она хранилась в особых условиях — при крайне низких температурах, как тела американских миллионеров, которые надеются в один прекрасный день воскреснуть, — все равно реимплантация была бы крайне проблематична. И это при том, что мы не учитываем изменений, произошедших с оставшейся частью, то есть с моим нынешним телом. Я уже не обрубок кентавра — я полноценный человек.