Кентавр в саду - [55]

После обеда Тита отпускает прислугу, спускается в подвал. И там, в темноте, они любят друг друга. Там она стонет, ах, как хорошо, и хочет еще и еще.

Однажды вечером — 15 июля 1972 года — он слышит, как, стоя в дверях, я говорю: буду поздно, не жди меня. Возбужденный, он бросается в гостиную. Дурачок, говорит она, обнимая его, прячься скорее.

Его рассказ подходит к концу. Он весь дрожит, сразу видно: умирает со страху. Он бормочет, что хотел только выяснить у нас некоторые подробности, развеять кое-какие сомнения, но у него и в мыслях не было причинять кому бы то ни было беспокойство, так что он готов сейчас же уйти.

Но смотрю я не на него. Я смотрю на Титу. Сомнений нет: она влюблена в этого парня. Страсть поработила ее. Она забыла обо мне, забыла о наших детях. Свет для нее клином сошелся на этом кентавре. Чувствую, что надо что-то делать, и как можно скорее, иначе… Дверь распахивается, и в гостиную вваливается радостная компания, крича во все горло: поздравляем! поздравляем! — Паулу и Фернанда, Жулиу и Бела, Бела с тортом, Арманду и Беатрис, Арманду с двумя бутылками вина, Жоэл и Таня, Таня с букетом цветов — и тут я вдруг вспоминаю: сегодня годовщина основания кондоминиума, дата, которую мы всегда отмечаем, вот почему я не застал Паулу в клубе: он ходил собирать народ на праздник.

Бела роняет торт. Все растерянно созерцают кентавра. Все замерли, как громом пораженные. И вдруг:

— Зовите охрану! — истерически вопит Таня. — Ради Бога, зовите охрану!

С диким криком кентавр проламывает грудью огромное окно и исчезает в ливне битого стекла. Погоди, кричит Тита, бросаясь вслед, Беатрис пытается удержать ее, она вырывается, выбегает из дому, мы все — за ней, Паулу кричит, что это было, Гедали, что? Заткнись, кричу я, и тут мы слышим лай собак и выстрелы, несколько выстрелов подряд. Мы бежим в парк, издали видим охранников, столпившихся вокруг фонтана — и кентавра на боку в луже крови.

Тита бежит впереди меня и кричит, не умолкая. Я делаю отчаянное усилие, догоняю ее, пока она еще не добежала до фонтана, хватаю за руку. Пусти, животное! — рычит она, лицо искажено болью и ненавистью; я не выпускаю ее, держу крепко, притягиваю к себе. Она сопротивляется, бьет меня кулаками в лицо, в грудь, куда попало. Наконец ослабевает, повиснув на моих руках, дает отвести себя в дом. Я укладываю ее на кровать. Кто-то настойчиво звонит.

Спускаюсь, чтобы открыть. Это Педру Бенту, револьвер все еще у него в руке. Это твой сын, Гедали? — спрашивает он вполголоса. Нет, отвечаю я, едва глядя на него. Он продолжает: прости, Гедали, если это твой сын. Люди испугались, начали стрелять, когда я пришел к фонтану, дело его было дрянь, я только выстрелил в голову, чтобы он не мучился.

Наверху сотрясается в рыданиях Тита. Ничего, все в порядке, говорю я Педру Бенту и закрываю дверь.

Странно, но следующие три дня практически выпали у меня из памяти. Точно знаю, что наутро о гибели кентавра судачили уже и в центре города. Что я пошел не в контору, как обычно, а в маленькую гостиницу и снял в ней номер. Припоминаю, что ходил в какое-то бюро путешествий и что получал заграничный паспорт, а еще, что брал деньги из банка, продавал акции и другие ценные бумаги, потом купил чемодан и какую-то одежду. Обо всем остальном, что происходило в эти долгие часы, я начисто забыл. Большую часть времени я сидел взаперти в своем гостиничном номере и то смотрел телевизор, то спал (спал много и, просыпаясь, не мог понять, день на дворе или ночь), то думал. Но о чем я тогда думал, какие планы строил, что собирался делать, не помню. Знаю только, что в определенный час я отправился в аэропорт и прибыл туда вовремя. А некоторое время спустя сидел в самолете, державшем курс на Марокко.

Марокко. 18 июля 1972 — 15 сентября 1972

Клиника являла собою скорбное зрелище. Стены, раньше просто запачканные, теперь наполовину обрушились, ворот не было вовсе. Какой-то бездомный пес дремал на солнышке; когда я подошел, он проснулся и угрожающе заворчал. Я хлопнул в ладоши, крикнул. В конце концов явился ассистент врача, угрюмый, состарившийся. Впустил меня. Отвечая односложно на мои вопросы, провел через сад, где немногие оставшиеся розовые кусты кое-как выживали в зарослях сорняков, а на развалинах фонтана загорали ящерицы. Никого не было видно. Похоже, что пациенты в клинику больше не приезжали.

Врач-марокканец — сильно состарившийся, практически полностью облысевший и как бы в компенсацию отпустивший неопрятную седую бороду — удивился, увидев меня: какой попутный ветер занес тебя к нам, Гедали? Ты на отдых или по делу? Можно считать, что по делу, ответил я, есть кое-какие мысли. Мне казалось, что пока не время углубляться в суть; он спросил о Тите, о близнецах. Мы немного поговорили, я сказал, что устал с дороги, спросил, не мог бы он выделить мне комнату. И добавил: естественно, я заплачу. Он просиял: ну конечно, Гедали, с радостью! Думаю, ты предпочтешь люкс. (Видно было, что ему позарез нужны деньги.)

Он отвел меня в комнату. Это была та же палата, которую мы с Титой занимали после операции. Вид у нее, как и у всей клиники, был запущенный: потолок в паутине, стены потрескались, занавески выцвели. Он и сам заметил: здесь неплохо бы сделать хорошую уборку. Мой ассистент позаботится об этом. Но завтра. Сегодня тебе надо отдохнуть.