Каждый пятый - [37]

— Как я понимаю, телевидение болеет за Мишина? — улыбнулся заместитель главного.

— Сплюньте три раза! И постучите по планшету.

— Я не сглазливый. Но всё может быть. В первой паре, да по внешней дорожке начинать… Он же — горячка, он в малый поворот, как сумасшедший, влетит… Однако — внимание.

Борис Борисович торопливо зашаркал к камере:

— Натан Григорьевич, вы готовы?

— Как пионеры. Звук пишем?

— Пишем, пишем, — вмешался Кречетов. — Вадим, где твоё место с микрофоном? Ты что тут толчёшься? Вон в серой шубе, длинный — это тренер Мишина. Сядь возле ног и замри, пусть хоть лягается.

— Оскорблять себя не позволю.

— Отдай микрофон, — всей массой Кречетов угрожающе надвинулся на звукооператора. — И проваливай.

Сельчук замолк, проталкивался к тренеру в сером.

— На старт, — прогремело над катком. — Внимание-е…

И грянул выстрел.

В тишине послышалось смачное, хищное «хрясь, хрясь»… Великий Мишин, набирая разгон, несколькими сабельными ударами вкось изрубил гладь дорожки, приник к ней и понёсся, вжав в могучие плечи короткую шею и только устремив вперёд горбатый нос. Он коротко, сильно толкался и отмахивался. Он пролетел мимо «биржи», обдав стоящих на ней ветром, и словно качнул всех. «Не жмись к бровке!» — завопил тренер.

Конькобежец был уже возле виража, ему предстояло пересечь снежную камеру и устремиться на малую дорожку, на последнюю прямую. Он рвался туда, пытаясь совладать с центробежной силой, а она толкала, тащила его вовне. На мгновение он пошатнулся и выпрямился. Жалко взмахнул руками. Охнул Борис Борисович. Выматерился тренер. Метра два, может, три проехал Мишин на прямых, балансируя, чтобы сохранить равновесие. Ему это удалось, и он снова пригнулся. Он мчал по короткой прямой, вмяв в грудь подбородок, буравя лбом встречный поток, бег казался некрасив, то был бег-драка, сжатые кулаки словно осыпали ударами воздух…

Выстрел стартёра прервал сражение, но Мишин, похоже, не слышал и выстрела: лишь на середине виража расслабились лопатки, пальцы коснулись льда.

— Если бы не сбой, вышел бы из сорока, — констатировал заместитель главного судьи.

— Не удержится? — робко спросил Бэбэ.

— Не забудьте, что есть Филин. Резвенький мальчик.

— Натан Григорьевич, сбой попал в кадр? — спросил Кречетов.

— Чудненько вышло!

И Бэбэ с трудом подавил в себе вспышку совершенно несправедливой неприязни к Берковскому.

Меж тем Мишин в куртке, небрежно, как ментик, наброшенной на плечо, ковылял на лезвиях к «бирже», подобно птице, привычной не к земле, а к небу.

— Кричал же тебе, «жмись к бровке», — попенял ему тренер.

Мишин и глазом не моргнул. Он пиявил взглядом заместителя главного судьи.

— Я, извините, уркой когда-то был, но сявкой — никогда. А какие мне здесь условия созданы, это вам известно? Филькиных селят в люкс, меня — в общежитие. Фитюлькиным — персональный клозет, Мишин утречком с полотенчиком по коридорчику… Но только я вас заверяю: на Олимпиаде в коньках золотой кругляшок вы будете иметь один. И будет он — здесь. — Он вонзил указательный палец себе в солнечное сплетение. — Я всё сказал.

— Между прочим, я ничего не понял, — шепнул Берковский. — Урка, сявка… Фитюлькины… Возможно, я дилетант, но я вжился в материал и…

— Да не уркой он был, — отвечал Борис Борисович, застёгивая доху на верхний крючок, чтобы не маячил ненужный галстук. — Да, сидел в детстве, да, беспризорничал — киоск они, что ли, обворовали… Но можете мне поверить, это благороднейший, честнейший человек, и если они его действительно в общежитие… Ах, как я мечтал, чтобы он. А выигрывает — вот он говорил «Филькин, Фитюлькин» — выигрывает наверняка Филин.

— И это обострит сюжет эпизода, — сказал комментатор. — Так что, Борис Борисович, интервью — у Филина.

— Расстроились? — заместитель главного судьи приобнял Бориса Борисовича. — Пойдёмте, дорогой, славным кофием угощу. Даже боржоми — мне специально оставляют. Изжога замучила.

В буфете стоял банный гул, густо пахло резинкой заколодевших на морозе и отпотевающих анораков, влажной шерстью свитеров, пригарью жидкого напитка, кипящего в трёхведёрных баках и именуемого здесь кофе с молоком. Заместитель главного судьи решительно пересёк заведение и распахнул перед Бэбэ малозаметную дверцу. За ней была комнатка совсем другого вида, белели скатёрки на столиках, цвели в вазочках букеты свёрнутых бумажных салфеток, и ароматы витали пряные, манящие.

Незаметно для гостя хозяин поморщился: ожидал в своём спецбуфете обрести покой и безлюдье, но за одним из столов, тесно его обсев и даже не скинув малахаев, гуляли, гомонили номенклатурные молодцы, главы делегаций. Снизывали крепкими зубами с шампуров бастурму в красном соусе.

— Илья Иваныч, окажите честь! — Один из молодцов, крутобровый такой, заступил дорогу вошедшим с двумя наполненными фужерами. — Исключительно ради здоровья! То, что доктор прописал!

Заместитель главного судьи мельком глянул на него, но и этот — никакой — взгляд отшвырнул молодца к его компании, тотчас притихшей.

Вновь пришедшие неторопливо разделись, в чём помогла им пожилая официантка в крахмальной наколке, воркующая при этом:

— Шанежки спробуйте, Илья Иванович. Боржом-то вам с холодильника иль потеплей? Чайку сей миг расстараюсь.