Еще вчера это была бы только переписка двух литераторов — писателя и критика. Сейчас в этой переписке нам открывается бесценная полнота того, что сорок лет назад в одном из последних своих писем Юрий Казаков назвал нравственным объятием.
Полнота содружества, сочувствия и сорадования.
Тогда же, сорок лет назад, я, тогда студент, виделся с мудрецом и актером Леонидом Оболенским. И он показал мне буквально на пальцах, в чем смысл жизни. Старик сцепил свои худые длинные руки в крепкий замок. Вот так должны жить родные люди — сцепив свои души.
* * *
…На этом месте я надолго забросил свое послесловие. В тот момент я получил горькую весть из Пскова: не стало Валентина Яковлевича.
Утром 6 марта он пошел в храм. На обратном пути купил цветы для жены Инны Федоровны. Упал за сто метров до родного порога.
То, что я успел написать в своем послесловии еще при жизни Валентина Яковлевича, — не хочется трогать. Ведь писал тогда для него — с надеждой, что он это увидит, прочитает, чем-то утешится, с чем-то не согласится, но обязательно отзовется…
Менять настоящее время на прошедшее? Не уступка ли это смерти?.. Продолжить писать дальше? — рука бессильно тычется в клавиатуру. Руке хочется лечь на плечо, обнять.
Мне почему-то всегда хотелось прислониться к Валентину Яковлевичу. За его спиной было покойно, весело и тепло. Так ему когда-то было тепло за спиной деда, тихо молившегося под огоньком лампады в холодной чусовской землянке.
В одном из последних писем к Распутину Валентин Яковлевич пишет: «Дорогой Валентин! Не буду писать никаких слов. Просто обнимемся и продолжим жить. От боли жизни и лекарство одно — жизнь. Надо ухватываться за нее, потому что с нами живут и они — ушедшие…»
15 апреля 2021 (сороковины)
Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр, но не отъятый от земли, как у многих прозаиков, а засеянный в нее и постоянно прореживаемый, чтобы, как у морковки, свобода роста оставалась и вглубь, и вширь.
Получишь твое письмо, повздыхаешь от зависти и замолчишь еще безотрадней.
Книгу-рукопись прочел. Тоже силушка как в первой, старой части, так и во второй.
Но слишком ты меня возвышаешь, а даже когда я «проваливаюсь» в своем ремесле или совсем отхожу от него — и пожуришь, вроде и опустишь на полагающееся мне место, и опять пожалеешь, и опять находишь оправдания слабости. Ставишь рядом с классиками, а мне там не по себе.
В одном, и наверное в главном, ты прав: ради чего я писал и почему умолкал.