Каждый день сначала : письма - [73]

Как Виктор-то Петрович однажды прокричал из Овсянки Габриэлю Маркесу, вздумавшему умирать: «Маркес, живи!» — и Маркес тогда воскрес и даже пережил Виктора Петровича. Что значит искренняя любовь и искреннее слово. А с тобой-то и вовсе каждое русское сердце, каждая тобой рожденная душа. Кто уж однажды в свой час прочитал и «Живи и помни», и «Прощание», и «В ту же землю», тот уж навсегда с тобой и в молитве за тебя.

В. Курбатов — В. Распутину

12 января 2015 г.

Псков

Скоро и я разучусь писать письма и позабуду свой почерк, как позабыл почерк своих друзей. Давно все стучат по клавиатуре. И я учусь, хотя давно знаю, что компьютерное письмо всегда только «документ», который надо «подшивать» или «пускать по инстанциям». Но вот и сам уже не борюсь с временем. Сдался. И умности свои тоже перестал писать, потому что на клавиатуре они теряют человеческую интонацию и глупеют на глазах, как и само время.

Вчера вот отчего-то вспомнил византийский город Пергам (в нынешней Турции) и его античный театр, который мраморным водопадом сбегает с горы к Асклепиевой долине. Такая мощь! Такой державный шаг, что поневоле видишь в таком театре одних Гекторов и Аполлонов, Цезарей и Антониев. А наших нынешних вспомнишь (своих, и американских, и французских) и видишь, что их и представить в бронзе и мраморе невозможно, а только напечатанными на майках, которыми торгуют арбатские бездельники. Да и вся-то наша еще недавняя сила, кажется, только и годится на майки. И когда меня спрашивают, где великая литература, я отвечаю: а вы в зеркало поглядите! с чего тут писать величие? Кажется, последними великими были твои матёринские старухи.

Появляется, правда, православная литература, которую мы пока не умеем читать. Да и сама она еще только учится быть литературой без фарисейства, без ложного благочестия. Пока всё как путешествие Миклухо-Маклая на Новую Гвинею. Ходишь и оглядываешься, как в чужой земле. Так писал уже Шмелев, умиляясь церковной обыденности как детскому подарку, хотя, когда входишь в церковную ограду серьезно, умилительности убавляется — христианство дело строгое, а то и драматическое, потому ничем, кроме креста, для своего носителя кончится не может. Пока-то мне иногда кажется, что если церковный корабль и утонет, то под грузом «спасительной литературы», которой теперь в церковных лавках больше, чем в светских книжных супермаркетах, а человечество лучше не делается. Ах, ладно! Тут только начни, в такие дебри заберешься, что не выбраться.

Через два месяца его не станет. По иркутскому времени он умрет в день своего рождения, в 77 лет, 15 марта, хотя в Москве, где он уходил в больнице, еще доходило четырнадцатое.

Мне почему-то важно, что иркутское время успело обнять своего лучшего сына именно в этот день, словно это было рождение уже в долгую небесную жизнь.

Теперь уже нам дай Бог не потерять память. А через два дня из Перми пришло стихотворение его и моего друга Анатолия Гребнева, словно он уже читал нашу переписку и видел, какая боль времени и России уносила его.

ЛИСТВЕНЬ

Памяти В. Г.

На душе безутешно и мглисто,

Этот сумрак свинцово тяжел. Рухнул ты, несгибаемый Листвень, На сажень в ту же землю вошел!

Был ты нам словно тайная милость Наша совесть, опора и свет.

Знать, душа у тебя надломилась — Столько бед на нее навалилось, Столько мук нестерпимых и бед.

Отдохни!

Пусть хоть нынче не давят Грудь усталую скорби твои И сквозь сон до тебя долетает Вечный говор ангарской струи.

Дмитрий Шеваров

Давай останемся последними. Послесловие

Давай останемся последними,

кто еще читал книжки и писал последние письма…

Валентин Курбатов — Валентину Распутину

Послесловие — после слов.

А что приходит после слов?

Раздумья, воспоминания, уединение. Молчание.

Послесловием к письму должна бы стать тишина осенних полей.

Письмо в кармане на сердце, под ногами пожухлая стерня, в руках бессмысленная травинка, а в травинке, быть может, и таится тот смысл, который мы ищем всю жизнь.

Последние письма мне писала мама. Теперь уже никто не пишет.

Так я и читал переписку Распутина и Курбатова — со своим горем.

Мы ведь всю жизнь так и читаем русскую литературу. В юности — со своей любовью. В зрелости — со своей тревогой. В старости — со своей печалью.

Если бы не мама, не было бы у меня своей тропинки к Валентину Распутину. Осенью 1976 года мама принесла из библиотеки «Наш современник», где вышла тогда повесть «Прощание с Матёрой». Мне тринадцать лет. Передо мной выплыли из тумана Остров, Ангара, Листвень, Хозяин — неудержимо влекущие и пугающие. Сибирский Солярис.

В ту пору в нашем городе целыми кварталами крушили деревянную застройку, и каждый день после школы что-то тянуло меня бродить по умирающим дворам, забираться в торопливо брошенные дома, где еще все дышало теплом нескольких поколений. Под ногами валялись книги, иконы, письма, фотографии… Надо ли было мне объяснять трагедию жителей Матёры?

Когда я виделся с Валентином Григорьевичем наедине (а это было два или три раза), то всегда смущался и даже немного страшился его погруженности во что-то свое, бездонно глубокое. Мне казалось, что под пристальным взглядом великого писателя все мои тщательно продуманные вопросы обращаются в опилки, достойные лишь того, чтобы вымести их из дома.