Каждый день - падающее дерево - [7]
Я со вздохами упаковываю вещи, мне помогает бой с коричнево-рыжими ногтями могильщика. Укладываю в чемодан пакетики пряностей, купленных в лавчонке на базаре Сиредеори; ее хозяйка такая толстая, что карандаш, вставленный между ее сосцами, держится одной лишь силой двойного давления. Глубоко убежденная в своем хозяйском праве и несказанном благоухании собственной лавочки, эта бакалейщица позволяет себе громко и часто пукать, пока благочестивый и угодливый продавец набирает металлическим совочком куркуму, карри, кориандр и шафран. Действительно, весьма разумно устанавливать иерархический порядок в обществе, основываясь на том, что слуга пукает от немощи, а хозяин — по своему праву. Это, безусловно, глубокая мысль, тем более что принцип двойной морали подразумевает богатый дополнительный аспект — изобилие, возможность выбора, подлинную роскошь.
Упаковка вещей равносильна подготовке к похоронам, с соблюдением всех условий. Но пора уезжать, скоро уже станет жарко. Скоро космический огонь начнет лизать эту полоску земли, этот горячий лоскут, лижущий море. Скоро зароится мошкара, покинут свои логова змеи. Скоро все начнет печься и жариться перед великим брожением летнего муссона.
У храма — зловонная площадка, где от едкого смрада перехватывает дыхание. Верующие копошатся на плитах, скользких от соплей, слюны, раздавленных цветов и затхлой воды. В некоторые дни рядом с входом стоит часовой, чтобы предупредить, хотя бы чисто гипотетически, любые акты насилия. Узкая дверь и порог резко отделяют внешний мир от святилища, грязный пол — от чистого. Этот порог, цезура и веха, ведет во дворик, окруженный перистилем с фресками, изображающими богиню. У нее десять голов, двадцать рук и двадцать ног, синие лица, взоры мечут молнии, а ожерелья — из человеческих черепов. В глубине двора решетка, поднимающаяся на высоту груди, отделяет верующих от Святая Святых, где звучит серебряный колокол. Weird sound…[30] Верующие бросают цветы и приношения или падают ниц, биясь лбом о плиты. Усердные песнопения возносятся вместе с дымом благовоний, колокол звонит непрерывно. В глубине одной слабо освещенной ниши, — напоминающей обрамление для восковых фигурок, близкий и далекий грот, окаймленный банановыми деревьями из зеленого мрамора, привезенного с большими издержками из Италии, — большая марионетка улавливает своими серебристыми глазами отблеск лампы. Здесь не на что смотреть, помимо этого жуткого идола, который раджа Кедар привез из Бенгалии четыреста лет назад, идола, завернутого в шафрановые шелка, парчу и покрывала, пропитанные сандалом, гвоздикой, миррой, кардамоном и росным ладаном. Ипполита очень плохо видит. Само ее присутствие здесь — святотатство. Взгляды священников и верующих полны негодования. Скандал, раздуваемый молитвами и клубами благовоний, вот-вот достигнет критической точки. Ничего не поделаешь. Сегодня солдат не несет свой иллюзорный караул. Голый садху[31] с выцветшими волосами и знаком Брахмы[32] на лбу направляется к огромному глиняному кувшину. Серебряный колокол мало-помалу замирает. Слабый ропот, доносящийся с долины, умолкает тоже. Воздух застыл. Время застыло. Атмосфера коллапса. Тишина — сейчас заговорит Кали, заговорит богиня-мать. Можно будет услышать, как падает лепесток мала, лепесток погребального цветка. В эту минуту Ипполита выходит из храма, побледнев, но не выказывая спешки. Возможно, ей, как и Югетте, просто повезло.
Если бы не это везение, сегодня вечером в самолете осталось бы свободное место, которое в последнюю минуту продали бы какому-ни-будь человеку, и, вероятно, он бы очень этому обрадовался. Все между собой связано, и любая вещь зависит от мелочей. Ночной полет. В самолете реальные люди становятся двухмерными, превращаются в бумажные силуэты. Да разве я сама не лишена здесь плотности и любых ощущений, кроме чувства нереальности собственного тела, поскольку вышла за пределы слуха и зрения в их единственном мозговом выражении? Безвкусная, химерическая пища — уже не от мира сего, манна для эктоплазмы, призрачная еда. Все это стоит власти, предлагаемой полетом, отказа от земли, даже если этот отказ сближается с мыслью о смерти, с хорошо знакомым забеганием вперед. Ах, не смерти я боюсь. Мое сердце сжимает грусть оттого, что когда-нибудь я перестану существовать, мысль о том, что я исчезну, тогда как по-прежнему будут сменяться времена года и века, цвести деревья и падать снег. Эта боль от потери сознания и личности порой так остра, что способна внушить мне желание мгновенно умереть, дабы поскорее от нее избавиться. Но нет. Простофиля не прыгнет в реку, спасаясь от дождя. Я не собираюсь отказываться от заключенного мною пари дожить до глубокой старости.
Ночной полет. Достаточно пустяка, оконного стекла или мокрого от дождя листа, чтобы снять мое внутреннее головокружение, то самое, что охватывает, когда я шагаю по тесным галереям храмов, ссутулившись и уставившись в потолок, с перлами льда в волосах, и меня всасывают жерла всех пучин. В самолете — никакого головокружения. Невесомость, похоже, упраздняет всякое понятие длительности, развития, вырождения. Падение могло бы стать лишь немедленным воскрешением, возрождением. Отвергнутый богинями-матерями Икар погружается на дно пучины, падает сквозь морской ил: метеор, опрокинутый в центральный хаос, дротик, пронзающий ядро, — он вновь поднимается из грязи к сине-зеленому блеску, к белым животам акул. Икар воскресает у антиподов черной птицей — из звездчатых кораллов и морей, взметающихся к раскаленному солнцу.
