Каждый день - падающее дерево - [27]

Висячий город, построенный на бесчисленных миллионах срубленных деревьев, на истрийских лесах, огромных стволах, поваленных топором лесоруба, утащенных, сплавленных, очищенных от коры, разрезанных на сваи, вбитых стоймя в ил и просмоленных, будто мумии; на дубах, связанных цепями, окольцованных железом, веками скованных песком; на дважды умерших деревьях, длинных древесных трупах, облепленных известковыми отложениями, дохлыми мидиями, сгнившими водорослями, отвратительными останками, студенистым отрепьем, тинистыми кадаврами, морским гумусом, разлагаемым химическими отходами, комплексными промышленными выделениями. Город-близнец внизу под городом, перевернутая копия, эхо дворцов, куполов и башен, когда весь канал становится небом Аида, а все небо растворяется в подводных жилах. Венеция миазмов, отбросов, слизи, микробов и времен; ответ, а не отражение, ведь здесь расположен город теней, в котором небеса всегда черны, нижний город, потусторонность.

Тритоны города верхнего больше не дуют в свои букцинумы[132], лишь сирены ревут в доках, перекрывая криком плеск и скрежет. Глас морских труб заплутал на дне лагуны. В час, когда вода становится светом, сиреневым колебанием, отмеченным масляной радугой, Ипполита, войдя в «Гаррис», неожиданно встречает там Макса, друга детства, которого родители Югетты — да-да, Югетты — считали слишком легкомысленным, хоть он и не думал никогда на ней жениться. Тщедушный, как ресторанный букетик, с перекошенными плечами, Макс всегда располагает какой-нибудь диковиной, найденной в памяти или в бокале. Живя на средства, присылаемые сестрой, которой он уступил отцовские лесопильни, Макс точит свое дерево, наподобие буравящего жука-точилыцика: несколько грамм древесной массы на виски, немного заболони на кошачий корм, одно бревнышко на квартирную плату и еще одно — на экономку. Он уже истребил целый склад, оставив на десерт лишь красивые кедры, предназначенные для изготовителей карандашей, да шелковистые кипу[133], обещанные на яхтенный рангоут. Макс живет так, как хотел и, стало быть, как того заслуживает.

Этот город, в котором мы находимся, красив не только в пасмурную погоду, но и когда летнее солнце углубляет его морщины. Я захожу во все дворы и пассажи, на все лестницы и чердаки, которые жарятся под черепицей. Однажды я толкнула дверь совершенно пустого дощатого сарая, покинутого и пыльного, словно обитого войлоком. Красной помадой я написала на этой двери по-французски: Здесь дают уроки любви.

— Этот город… — говорит Макс. — Что касается туристического отребья, я считаю его как бы несуществующим, тем, о чем даже неприлично говорить, осадочным веществом.

— Ночью вода канала под моими окнами становится чернильной. И каждым летним вечером, в десять часов, нелепая флотилия гондол проплывает по этому Стиксу. Нет, это не унылый Ахерон, по которому скользит тело Сарпедона. Здесь нет ни ив, ни камышей — лишь черная, мрачно плещущаяся вода, да гондолы, нагруженные людьми, не знакомыми друг с другом, которые плывут, слушая пение какой-то бабы под аккомпанемент аккордеона. Японские семьи и пожилые американские дамы, веселые, очарованные, с лицами, белеющими в оперном освещении, переправляются через Стикс. Даже если эти люди возвращаются потом в отель, они все равно умирают. Умирают неведомо для себя. И когда все затихает, я вижу из окна лишь огромный слепой фасад, черную воду и городской фонарь.

— Тебе хорошо известно, что обосноваться в Венеции — все равно что жениться на умирающей. Венеция розовеет от всей той крови, которою харкает. Однажды я занялся любовью с женщиной, которая была как бы мертва, притворялась мертвой. Да, здесь, в Венеции. Два месяца назад. Экономка поручала стирку женскому монастырю С. М. д. Дж., и каждый четверг, после обеда, две монахини приносили белье обратно. Они всегда ходили парами. Уж не знаю, какое событие нарушило монастырский распорядок, но однажды я с удивлением обнаружил, что монашенка-прачка явилась в одном экземпляре. И случилось это в среду. Среда была выходным днем у Терезы, которая как раз уехала повидаться с семьей в Ориаго. Я остался один. Стояла сильная жара. Когда я предложил испуганной монашке подкрепиться, она сказала, что боится опоздать. Я настаивал. Она согласилась. Эта монашенка меня потешала. Она была еще очень молоденькой, с красноватыми руками, но красивым классическим лицом, и под одеждой угадывалась тонкая талия. Я подавал ей несколько раз подряд коктейль из апельсинового сока, шампанского и джина, который она пила, как воду. Я все подливал да подливал. Стоит начать, и уже нельзя остановиться. Ты когда-нибудь видела пьяную монашку? О, это весьма любопытно. Все ее мысли автоматически переключаются на секс. Она будто намагничивается. Эта монашенка беспрестанно твердила, правда, все апатичнее, что боится опоздать. В то же время она позволила себя раздеть, смеясь под накидкой и чуть-чуть помогая мне, поскольку задача оказалась не из легких. У нее было просто невероятное нижнее белье, архаичное и наверняка предписанное основательницей ордена двести или триста лет назад: нижние юбки из серой подкладочной саржи, большой тиковый корсет, чулки, стянутые подвязками, и ничего даже отдаленно напоминающего трусики. Это было крайне странно. Сперва я подумал, что монашке такое не впервой, но я ошибся. Она оказалась девственницей. Во время любви она взаправду лишилась чувств и при этом не притворялась. Но это был не простой обморок, а, скорее, какая-то психосоматическая кома, непроизвольная и в то же время желаемая, наподобие феноменов истерии, — потеря сознания, длившаяся четыре часа. Все это время я лежал в объятиях вроде как покойницы, некой куклы, дышавшей, но неживой. В надежде ее оживить я занимался с ней любовью всеми возможными способами. Да, я делал все, что угодно. Четыре часа подряд. Так как я и сам выпил немало, то, в конце концов, усадил ее на биде и, помнится, помочился ей на хребет, — ведь я рассердился, — одновременно поддерживая ее бюст, чтобы она не повалилась вперед. Представь себе. Эта монашка, голая, четыре часа в беспамятстве, оскверненная, липкая, качается, как мешок с опилками, на биде, а я мочусь ей на спину. Не знаю, как это на ней отразилось. Я был слишком пьян, чтобы волноваться на сей счет. Полагаю, я уснул. Проснулся поздно ночью — все двери были открыты и стучали. Я даже думаю, что этот стук меня и разбудил. Монашка исчезла, но наши бокалы остались на столе, и все еще были заметны другие следы оргии. Молодая монашенка — до сих пор не знаю ее имени — положила сверток с бельем на столик, но забыла взять грязное для стирки, что очень удивило Терезу, когда та вернулась на следующее утро. Я не знаю, что произошло потом. Видимо, регулярный порядок стирок восстановился: белье забирали и возвращали, как прежде, две монашки канонического возраста