Казарма - [2]

Я, признаться, чувствовал себя неловко в своей меховой куртке, нормальных ботинках и кроличьей, совсем ещё новой, шапке.

Дело в том, что меня призывали уже в четвёртый раз. Трижды я проходил весь путь призывника: стригся под нуль, увольнялся с работы, прощался с родными, с приятелями и уезжал в область, а здесь, в областном военкомате, меня браковала медкомиссия. Раз ещё не совсем срослась ключица после перелома, другой раз я неожиданно заболел ангиной прямо в последний день, а однажды врачу не понравились мои лёгкие, и пока в областной больнице их тщательно обследовали, призывная кампания завершилась. Таким макаром меня из кандидатов в ракетные войска перевели сначала кандидатом в радиотехнические, потом в мотопехоту, и вот, наконец, докатился я до стройбата. Но особо не расстраивался, был убеждён, что снова всё это, так сказать, понарошку.

Впрочем, как я заметил, многие парни, слонявшиеся по двору военкомата, похожему на внушительный загон для скота, или с отупелыми лицами сидевшие в мрачной казарме, тоже по инерции продолжали оставаться прежними. Это ощущение поддерживала относительная свобода, ещё остававшаяся некоторая возможность распоряжаться собой: хочешь - поунижайся и вымоли у часового на воротах разрешение выйти на улицу под честное слово, что по первому сигналу сбора ты успеешь прибежать в строй. Я унизился, вымолил, дал честное слово и вышел.

Накануне выпал первый снег. Площадка перед военкоматом сплошь покрылась грязным снежным месивом. Многие из отцов, матерей, братьев, сестер, невест и прочих провожающих толклись здесь с самого утра и не первый уж день. Они страшились, конечно, разлуки со своими Иванами и Петрами, но, может быть, иные из них уже потаённо думали: "Скорей бы всё кончилось! Ведь не на войну же, действительно!.."

Измученные лица людей оживлялись, и сами они взбадривались, когда из-за неприступного казённого забора выскальзывал ихний. Паренёк сразу окунался в горячую ванну любви, жалостливости и мгновенно забывал о слякоти и неуютности военкоматовского двора. Я же здесь был совершенно сам по себе, один. Никто из родных уже не верил, как и я, в моё так долго не получающееся солдатство.

Трезвых было мало. В воздухе явно ощущался запах спиртного. Совсем рядом со мной, у забора стояли трое: низенькая сухонькая мать-старушка, робкий на вид сынок-рекрутик и провожающий его приятель, который, судя по репликам и бывалому виду, уже отслужил своё. Он расторопно управлялся с откупоренной бутылкой водки, плеская из нее в эмалированную облупленную кружку. Старушка отмахнулась от порции и теперь, прижав края шалюшонки к иссохшему рту, со слезами на глазах глядела испуганно на сыночка (а может, это был её внук?). Тот, дергая худеньким голым кадычком, давясь и вздрагивая, тянул горькую жидкость птичьими глотками. Дружок его держал наготове обкусанный солёный огурец и покровительственно успокаивал:

- Ничё, теть Пань, по закону полагается. Легче Ваське будет. А там не подадут... Нет, не подадут! В последний раз можно...

Старушка молча плакала.

"Выпить надо, - вяло подумал я. - Может, действительно, не скоро теперь доведётся..."

В гастрономе напротив военкомата вина, естественно, не оказалось, бормотухи почему-то тоже, пришлось взять бутылку "Московской". Одному пить? Бр-р-р! Я пошёл  искать собутыльника и вдруг наткнулся на земляка - Витьку Ханова. Он, как выяснилось, должен был уехать в армию ещё три дня назад, но вот застрял в облвоенкомате. С отцом и старшим братом Витька Хан устроился под навесом между пустым торговым ларьком и военкоматовским забором. Они распивали бутылку и, оживлённо переговариваясь, уже закусывали...

Жили Хановы на другом краю нашего большого села, поэтому знал я их не впритык. Притом старший из братьев лет на шесть обогнал меня в возрасте, а младший, Витька по прозвищу Хан, на два года от меня отстал, так что дружбы с ними до этого не получалось. Но сейчас я даже чуть не прослезился от радости при нежданной встрече. Они, уже подбалдевшие, тоже чуть ли не с объятиями встретили меня. Сколько парадоксов в этой жизни! Для того чтобы земляки сдружились, им надо повстречаться далеко от дома.

Одним словом, через пяток минут мы уже пили, говорили, строили совместные планы, клялись в дружбе до могилы и обнимались с Ханом. И уже не осталось ни тоски, ни страха, ни чувства одиночества...

Сколько раз потом, в первый год службы, с досадой и горечью вспоминал я эти минуты - минуты, в которые я мог бы в полной мере насладиться напоследок одиночеством, побыть наедине с самим собой, своими мыслями. Разве ж мог я знать тогда, пьянствуя под забором военкомата, что одно из самых тяжких испытаний для солдата - испытание коллективом, невозможность одиночества...

Впрочем, я заскочил вперёд.

Как и водится в таких случаях, горючего не хватило, хотя я почти не пил, и Витька, как самый молодой, побежал за другой порцией. И надо же закон подлости! - во дворе военкомата требовательный голос, усиленный стократ мегафоном, приказал всем призывникам строиться. Брат Витьки ринулся на его поиски, а я - выполнять приказание. Правда, вначале я поколебался и хотел из чувства солидарности дождаться Витьку, но отец его мне не позволил. "Ладно, - успокоил я себя, - если заставят Хана полы в казарме мыть или двор подметать - помогу".