Казанова. Последняя любовь - [2]

Чуть только он собрался выйти за ворота, как на главный двор въехали две берлины, запряженные четверкой лошадей: стук лошадиных подков и скрип больших окованных железом колес эхом отдавались от стен замка.

Тот, кто некогда превратил свою жизнь в праздник, на который зачастую его никто не звал, кроме него самого, понял: г-жа де Фонколомб поступила точно так же. Кучер первой кареты уже опустил подножку и подавал руку пожилой даме, в которой Казанова угадал свою почитательницу. Она была полной его противоположностью: маленькая, в теле, с выражением пиетета на лице. Общим был лишь их возраст — единственное, в чем знаменитый венецианец не желал походить ни на нее, ни на кого другого. Он прощал себе свою собственную старость при условии: никогда о ней не вспоминать, но поскольку омолодиться было не в его силах, то от дам, если они желали оказать ему учтивость, требовалось одно — их лица не должны были вызывать в нем почтение и страшную меланхолию.

Его настроение окончательно испортилось при виде еще одной особы, высаживающейся из берлины: это был священник, долговязый, тощий, в длиннющей, как крестный путь, сутане. Лицо его, изъеденное оспой, казалось библейского возраста, хотя легкие и быстрые движения выдавали в нем остатки физической силы, позволившей некогда Лоту свершить волю Господа[3].

Казанова застыл на верхней ступени крыльца, не зная, как поступить: вернуться к себе и запереться или приветствовать непрошеных гостей. Между тем из второй берлины вышел мужчина в расцвете лет, одетый в городское платье. С помощью кучера он вытащил из кареты огромный кофр, беззастенчиво дающий понять, что гости пожаловали надолго.

Казанова был что кролик на мраморе разделочного стола. «Падре» заметил его и, раскинув руки, словно желая обнять хозяина, направился в его сторону. Подобная фамильярность была не по душе Казанове, он счел ее оскорбительной для себя: ему даже пришло в голову, что и сегодня еще с него требуют процентов с займов, которые он когда-то получил, воспользовавшись глупостью мира, и на которые просуществовал полвека. И все же он спустился по ступеням и пошел навстречу вновь прибывшим.

Первая карета отъехала к конюшням. К изумлению Казановы, на ее месте оказалась грациозная фигурка, в которой трудно было не распознать силуэт молодой женщины. Ореол пылинок, сверкающих в закатном солнце, окутал ее, размыв контуры. Первым побуждением Казановы было разглядеть поближе чудесное видение, но г-жа де Фонколомб с падре помешали этому, всадив в плоть распятого гвозди комплиментов и любезностей.

~~~

Полине Демаре было двадцать шесть лет. Она была самой младшей из пяти дочерей сапожника с улицы Божоле, неподалеку от Тампля, где содержалась королевская семья. Папаша Демаре обувал весь квартал между улицами Сэнтонж и Вертю. Дела его шли дай Бог каждому, и все его пять дочек, хорошенькие, опрятные, грамотные, нашли себе места в богатых домах и по общественному положению превосходили своего родителя.

Лет десять назад, приехав в Париж по делам, г-жа де Фонколомб наняла Полину в качестве камеристки, в чьи обязанности входило заботиться о ее платьях, причесывать ее, читать ей, водить на прогулки: пожилая дама страдала катарактой и с трудом передвигалась.

Полина привязалась к своей почти незрячей госпоже и относилась с ней с такой нежностью, что, казалось, это были бабушка и внучка.

Вдова человека, которого она никогда не любила, Жанна Мария де Фонколомб пыталась развеять скуку, много путешествовала в сопровождении своей Антигоны[4], наезжая в сезон на воды.

Трагические события, потрясшие Францию, не позволяли ей вернуться в Прованс, где проживали ее близкие и располагались ее владения, поскольку Республика числила ее среди эмигрантов, однако ей удалось уберечь средства, которых должно было хватить, чтобы вести достойный образ жизни и спокойно дожидаться восстановления трона и законности.

С аббатом Дюбуа она свела знакомство в Брюсселе, где нашел приют этот бывший кюре обители Вожирар, отказавшийся присягнуть Конституции в 1793 году и бежавший от санкюлотов. Уже три года он повсюду сопровождал г-жу де Фонколомб, став ее исповедником. Однако поскольку грехи его подопечной не были ни велики, ни многочисленны, в основном в его обязанности входило помогать ей вспоминать о счастливых временах христианской веры.

Г-н Розье, путешествующий во второй карете вместе с багажом, был профессиональным поваром, но обстоятельства вынудили его стать еще и управляющим и распорядителем крошечного хозяйства, помещающегося между двумя дверцами карет — территории, которую сама его госпожа называла в шутку «герцогством, которого нигде нет».

Г-жа де Фонколомб вручила Казанове письмо, в котором граф Вальдштейн, встреченный ею в Лондоне полгода тому назад, просил своего библиотекаря оказать наилучший прием путешественнице и стать для нее заместителем его самого, проявив при этом больше ума и обаяния, чем проявил бы он, самолично принимая ее у себя.

Молодая женщина из крохотной свиты г-жи де Фонколомб одна стоила рекомендации Папы и всех пропусков императора. Джакомо почувствовал, что в нем оживает шевалье де Сейнгальт.