Казанова. Последняя любовь - [4]

— На службе графа дюжины три неотесанных болванов, которые только и делают, что пьют, воруют и отыгрываются на других, стоит их оторвать от их famiente[6], — пояснил шевалье.

— Они вправе мстить за свое подчиненное состояние, — неожиданно возразила Демаре.

Г-жа де Фонколомб улыбнулась, возведя глаза к небу. Казанова же потерял дар речи. Трудно было предугадать, поддастся ли он очарованию этой новоявленной Юдифи или же останется на стороне тиранов. Он и сам этого не знал, потеряв, подобно Олоферну[7], голову.

~~~

Замок Дукс насчитывал не меньше сотни спален, не говоря уж о салонах, кабинетах, залах. Но эта величественная постройка, достойная принца, представляла собой лишь холодный заброшенный лабиринт, где, может быть, бродил незримый Минотавр — призрак великого Валленштейна[8], бывшего некогда хозяином этих мест.

Жизнь в замке обычно сосредоточивалась в том крыле, которое смотрело на деревню. Во время редких наездов в замок своих предков граф Вальдштейн выказывал решительное пренебрежение великому прошлому. Казанова же чувствовал себя здесь не как гость и друг графа, но скорее как один из многочисленных никому не нужных томов, пылящихся в библиотеке. Юный Вальдштейн интересовался только лошадьми и охотой, ради которых пожертвовал даже прекрасным полом. Казанова, живший лишь ради прекрасного пола и книг, не мог долго пробуждать в том дружеского к себе расположения. Но любезный и никчемный граф был человеком чести и, лишив Казанову своей благосклонности, оставил ему небольшие личные покои, должность библиотекаря, ставившую его чуть выше остальных слуг, и пенсию в пятьсот дукатов, которых несчастному венецианцу едва хватало на самые скромные нужды.

Новые приключения больше не прельщали его, да и возраст уже давал о себе знать. Он чувствовал: его жизненный путь заканчивается в этом огромном замке, лучше которого и придумать нельзя для того, кто избрал полное одиночество. Он смирился, ожидая конца с большей мудростью, чем та, которая была ему присуща в жизни.

Самому себе рассказывал он о своем прошлом, пытаясь прожить заново каждый его миг. Ничего не ожидая от завтрашнего дня, он весь ушел в былое: рукописных тетрадей с воспоминаниями становилось все больше, но они никому не были нужны, и он предназначал их если уж не забвению, то огню.

Полтора месяца назад ему стукнуло семьдесят три, а он все еще обладал пылким сердцем и богатым воображением. При одном виде красотки Демаре старый обольститель воспламенился, как воспламеняются вдруг тлеющие угли. Очаровательная Полина спугнула привидения, населяющие ледяное одиночество замка, и заполнила все его альковы своим изяществом и прелестью.

Казанова уснул глубоким, но беспокойным сном, во время которого преследовал сотни дев, похожих на Полину и переносящих его в разные места и времена его долгой жизни: в приемные монастырей, в трактиры, в оперные ложи… за одну ночь перед ним пронеслись все страны, в которых он побывал, и все связанные с ними события.

Любовь не утомляла этого подвижника ни во сне, ни наяву, и каждый новый подвиг придавал ему сил. Проснулся он с рассветом, и сочтя, что еще рано идти на поклон к старой даме в чепце, а заодно полюбоваться кружевным дезабилье юной девы, отправился в парк — выгулять свое воображение по примеру графа Вальдштейна, выгуливающего по утрам своих лошадок.

~~~

Завтракали в покоях, отведенных г-же де Фонколомб. Полина передала свои извинения за плохое самочувствие и не появилась.

— Физическое состояние вашей республиканки гораздо более деликатное, чем ее взгляды, — заметил Джакомо.

— Четыре или пять дней она останется под влиянием луны и дурного настроения, — пояснила пожилая дама.

— Бог одарил женщин столькими милостями, не беда, если порой чего-то их и лишает.

— Возможность зачать и дать жизнь, напротив, — величайшая милость, которой Господь пожелал наделить женщин, — запротестовал аббат.

— Здесь есть о чем поспорить и даже построить кое-какие теории, — пошутил шевалье.

— Не вам об этом судить, раз у вас самого нет детей, — наставительно произнес служитель культа.

— В таком случае кому, как не мне, судить об этом? — рассмеялся Казанова.

— Разве у вас есть дети? — поинтересовалась г-жа де Фонколомб.

— О да, я отец, дед и даже и то и другое вместе, по крайней мере уж раз точно.

Гостья от души рассмеялась, приняв это за бахвальство, в то время как престарелый вертопрах склонил голову и опустил очи долу, показывая, как он раскаивается в кровосмесительном грехе.

Аббату приспичило тут же встать и откланяться, лишь бы не быть свидетелем столь скандальных признаний, но г-жа де Фонколомб его удержала, заверив, что шевалье говорит так шутки ради, и добавив, что больше ума выказывает тот, кто пропускает иное мимо ушей, чем тот, кто берется судить.

Г-н Розье, которому удавалось решительно все, за что бы он ни брался, привел в порядок прическу своей госпожи, и все отправились на прогулку.

Казанова подхватил г-жу де Фонколомб под одну руку, г-н Розье под другую и помогли ей спуститься по лестнице с двойным маршем, ведущей в парк. У подножия лестницы была устроена ниша в виде раковины, в которой стояло мраморное изваяние: старик, вся почтенность которого свелась к бороде патриарха, держал в мускулистых руках юную деву. Как и полагается, нимфа плакала — оттого ли, что ею овладели, или же оттого, что этого не свершилось.