Казанова - [116]

«Только не думайте, – писал принц де Линь, – что в этой тихой гавани, открытой ему благодетелем графом фон Вальдштейном, дабы оградить его от бурь, он их не искал; не проходило и дня, чтобы из-за его кофе, молока, блюда макарон, которых он требовал, в доме не разгорались ссоры. Повар плохо приготовил ему поленту, конюшенный дал ему плохого кучера, чтобы приехать ко мне, собаки лаяли всю ночь; к Вальдштейну приехало больше гостей, чем он ожидал, и поэтому ему пришлось есть за малым столом. Резкие или фальшивые звуки охотничьего рога пронзили ему уши. Кюре ему надоел, вздумав добиться его обращения. Граф не поздоровался с ним первым. Суп ему из лукавства подали слишком горячим. Слуга заставил его ждать, когда он попросил пить. Его не представили важному человеку, приехавшему взглянуть на копье, которым пронзили великого Валленштейна. Ему не открыли оружейную, и не потому, что не было ключа, а из злости. Граф взял какую-то книгу, не предупредив его. Конюх не снял шляпы, проходя мимо. Он заговорил по-немецки, а этого не слыхали. Он рассердился – смех. Он показал свои французские стихи – смех. Он жестикулировал, декламируя свои итальянские стихи, – смех. Он сделал при входе реверанс, какому обучил его шестьдесят лет назад знаменитый танцмейстер Марсель, – смех. Он важно выступал в менуэте на каждом балу – смех. Он прикрепил белое перо, облачился в раззолоченный шелк, надел бархатный сюртук и подвязки с блестящими пряжками поверх подвернутых шелковых чулок – смех. “Cospetto! – говорил он, – вы все негодяи, якобинцы, вы все виноваты перед графом; и граф виноват передо мной тем, что вас не накажет. Сударь, – сказал он ему, – я проткнул брюхо главному польскому воеводе, я не дворянин, но стал дворянином”. Граф рассмеялся – новая обида».

Ему поверить, так все в Дуксе нестерпимо: климат слишком холодный для итальянца, немецкий выговор местного населения – гортанный и ранящий его ухо, да и сами местные жители ему не по вкусу. И в самом деле, сосуществование с местными, в особенности с прислугой замка, зачастую ленивой, обжористой, вороватой, с поселянами Дукса и окрестными крестьянами – настоящими скотами, с его точки зрения, – было нелегким. Зато они пользовались частыми и долгими отлучками графа, чтобы перечить Джакомо и делать его жизнь невыносимой, стараясь унизить его всеми способами. Для них Казанова был бедным заносчивым стариком, рядящимся в смешные устаревшие костюмы и придерживавшимся чопорных манер другой эпохи, иностранцем, который позволял себе все критиковать, к тому же итальянцем. За кого он себя принимает, этот гордец? По какому праву так важничает и на всех посматривает так надменно, с видом превосходства? Дай ему волю, так только и придется, что слушать его, подражать ему, выказывать ему уважение. В конце концов он такой же слуга, как и они. И Казанова, конечно, никак не пытался поправить положение: смотрел на всех свысока, не хотел ничего понимать из того, что они говорили по-немецки, и замыкался в презрительном молчании: «Я в Дуксе, где, чтобы жить в согласии со всеми моими соседями, достаточно не рассуждать вместе с ними – нет ничего легче». Без сомнения, к тому времени характер его совершенно испортился. Он стал желчен, раздражителен, мелочен, брезглив, оказавшись на положении полуслуги. Жалуясь на все подряд, он становится мишенью насмешек и недобрых выходок. Он напрасно сердится, ведь гнев его бессилен. Вскоре ссоры обостряются, становятся злее и переходят в постоянную, мелочную и скрытую войну между старым обольстителем и обслугой замка, сплотившейся против него.

Кроме того, по меньшей мере, легкомысленное и двусмысленное поведение Казановы тоже было ему не на пользу. Стоит ли удивляться, что одиночество и скука быстро возродили его потребность в женщине? Возможно, в замке заметили, что он дает волю рукам с кое-какими субретками, которые грубо поставили его на место, а на улицах Дукса он без большого успеха прижимался к юным поселянкам. Случилось так, что у консьержа замка была дочь, Анна Доротея Клеер, если не красавица, то по меньшей мере приятная и любезная девушка. Ей было девятнадцать лет, когда Казанова приехал в Дукс. Через несколько месяцев после того, как он поселился в замке, Доротея оказалась беременна и упорно отказывалась назвать имя отца будущего ребенка. Все заподозрили Казанову. Клевета? В одном письме к Ламбергу от 19 марта 1787 года Казанова допускает, как будто не придавая этому значения, что Доротея ежедневно приходила к нему в комнату. Он рассказывает о своем предложении «совету чести», состоявшему из отца Доротеи, местного кюре и двух свидетелей: если она назовет его отцом будущего ребенка, он примет на себя отцовство. Тогда Доротея голосом, прерываемым рыданиями, решилась открыть имя обольстителя – некоего Франца Ксаверия Шетнера, художника из Дукса, который во всем повинился и женился на ней в январе 1787 года. Слишком уж все хорошо! Немного напоминает постановку. Мы имеем полное право скептически отнестись к развязке этой истории, тем более что Казанова как будто оказывал весьма дорогостоящие знаки внимания Доротее и ее родным. Франческа Бускини раздраженно и разочарованно пеняла ему в одном письме на то, что он больше не посылает ей ни гроша, потому что осыпает Доротею и всю ее семью из шести человек знаками внимания, на которые уходят все его деньги. Надо полагать, Казанова не горел желанием вступить в брак или же семейство из Дукса не считало его подходящим мужем из-за возраста или национальности, так что пришлось подыскать возможного отца, у которого была своя корысть: кое-какие деньги взамен утраченной девственности. Поведение Казановы, по меньшей мере, двусмысленно, поскольку, объявив себя готовым возместить ущерб в любой форме, он не признал себя виновным в беременности Доротеи. С уверенностью ничего утверждать нельзя, но можно предположить, что Казанова избавился от ненужного отцовства за несколько десятков флоринов. Тем не менее, вся эта история не способствовала его популярности в поселке, и он получил репутацию иностранца, соблазняющего и бросающего местных девушек, купив им мужа.