Казанова - [118]

Возможно, еще больше, чем подлостью и низостью своих мучителей, Казанова обижен поведением Каролины, титулованной любовницы графа, когда тот живет в замке. Шлюха, наполняющая дом бездельниками, по словам матери Вальдштейна, неспособная найти мужа себе по вкусу, хотя ее сын намерен снабдить ее приличным приданым. Когда граф Вальдштейн наконец приехал в замок весной 1793 года, инспектор Штельцль был немедленно отослан, да и сам дворецкий Фельткиршнер вскоре уволен. Они все-таки зашли слишком далеко, и в 1797 году старому Фельткиршнеру ничего не остается, как снова поступить в пехотный полк «Карл, Герцог Фюрстенбергский», а два года спустя окончательно выйти в отставку. Победа Казановы была бы блестящей, если бы и Видерхольта тоже наказали и уволили. Однако его пощадили благодаря заступничеству Каролины перед графом. Вальдштейн смилостивился, вероятно, потому, что по совету своей матери, которая хотела положить конец их связи и надеялась женить сына, вернув его, таким образом, на праведный путь, согласился, чтобы та вышла за Видерхольта. Какое огорчение для Казановы! Его, всю свою жизнь выпутывавшегося из наихудших ситуаций и избегавшего наказания благодаря женскому заступничеству, на сей раз предала женщина. Решительно, времена изменились.

К концу 1793 года Казанова был столь подавлен своими неприятностями, особенно финансовыми, что даже подумывал наложить на себя руки, правда, чисто литературным образом, поскольку его планы свелись всего-навсего к тому, что он изложил на бумаге свои поползновения к самоубийству и преобразовал их в очередное произведение под заглавием «Краткие размышления философа, вынужденного думать о самоубийстве». (Составлено в Дуксе, встав с постели утром 13 декабря 1793 года, в день святой Лючии, примечательном в моем слишком долгом существовании):

«Моя жизнь сплошная мука. / Какая метафизическая сущность запрещает мне убить себя? Природа. / Какова другая сущность, приказывающая мне избавиться от груза жизни, радости которой я могу испытывать не вполне, тогда как выношу на себе все ее страдания в полной мере? Разум. / Природа труслива, ее закон состоит в самосохранении, и она требует от меня пожертвовать всем, лишь бы жить. Но разум является той способностью, что приказывает мне попрать ногами инстинкт и учит выбирать лучшее, тщательно взвесив все аргументы. Разум доказывает мне, что я являюсь человеком лишь при условии, что заставляю природу замолчать каждый раз, когда она противится действию, которое одним ударом избавит меня ото всех моих бед. / Разум убеждает меня, что власть убить себя – привилегия, дарованная мне Богом, чтобы позволить понять, что я выше всех остальных живых тварей, созданных Им на этой земле, ибо ни одна тварь не убивает себя, за исключением скорпиона, который отравляет себя собственным ядом, убедившись, что не сможет выбраться из окружающего его огня и не обжечься. Это существо более боится огня, нежели смерти. / Разум властно повелевает мне убить себя… Аминь!»

Разумеется, он этого не сделал. Тем не менее, подобное «завещание», написанное под воздействием огорчения, показывает, до какой степени ему неуютно в Дуксе.

По счастью, нежная переписка озарит собой последние годы Казановы и отвлечет от неприятностей его положения и незавидности его окружения. Можно себе представить, как он был доволен, получив в начале февраля 1797 года письмо от почитательницы:

«Вам покажется необыкновенным, даже дерзким с моей стороны написать Вам эти строки, более того, предложить регулярную переписку; если сей поступок непоследователен, если он Вам досаден, вините в нем порывы несчастного сердца, которое считает, что вправе рассчитывать на Вашу дружбу. Вы были другом моего почтенного отца (судя по тому, что мне пишет Эрнест), соблаговолите наделить этим титулом и сироту, которую несчастная судьба заставила пережить своих достойных родителей. Ваши заслуги, возраст, опыт внушают мне величайшее почтение, не смею сказать нежность, ибо друг моего отца не может быть мне безразличен. Я завидую моему брату, имеющему счастье наслаждаться Вашим обществом, но поскольку я этого счастия лишена, то могу восполнить эту потерю, лишь переписываясь с Вами; вот почему я тешу себя надеждой, что Вы не обидитесь на мою вольность и будете иметь снисходительность к моему дурному стилю и почерку. Да, Вы, конечно, извините мою откровенность, ведь я уверена, что Вы сама доброта, ибо разве можно жить в окружении самого любезного из людей – Вальдштейна – и не быть снисходительным? Если Вы хотите вообразить себе идеал особы, которая Вам пишет, взгляните на моего брата: я совершенно на него похожа, хотя, признаюсь, более дурна собой, и частью обладаю его добрыми качествами; хотя скажу Вам честно, я крайне легкомысленна, что заставляет меня совершать сотню ошибок в день, за которые я живо укоряю себя каждый вечер. / Вот Вам точный портрет моего характера, будьте же снисходительны, сударь, ибо со мной это необходимо»[104].

Кто же была эта Сесиль Роггендорф, приславшая ему такое письмо? Ей был двадцать один год, она дочь графа Эрнеста фон Роггендорфа, малопочтенного человека, совершенно не интересовавшегося этим ребенком, прижитым с любовницей Вильгельминой Фредеричи, на которой он женился после смерти своей первой жены. Сам он умер в 1790 году, когда его дочери было всего пятнадцать, оставив ей на все про все семьдесят четыре цехина и старую одежду. Бедная Сесиль влачила жалкое существование. Она почти не могла рассчитывать на помощь своего брата, хорошего солдата, но пьяницу, забияку и вечного должника, перебивавшегося с пятое на десятое в Дуксе в качестве гостя графа Вальдштейна. Она отчаянно искала, кому бы довериться, моральную поддержку, покровителя. Потеряв жениха, она через три месяца после того отправила свое первое письмо – настоящий призыв о помощи – Казанове, который, как она думала, был другом ее отца. Наверное, она не знала ничего о его бурном прошлом. Хотя… Однажды она напишет, что, по ее мнению, «самый порочный человек» стоит больше человека заурядного, то есть такого, кто не только не отличается какими-либо добродетелями, но к тому же и «не ведает ни славы, ни честолюбия, ни величия».