Кавалеры Виртути - [76]

— Капитуляция — это предательство.

Сухарский не задержал его, не приказал остаться. Он только долго смотрел на захлопнутую дверь, а потом обвел взглядом лица сидящих. Поведение Домбровского произвело на них ожидаемое впечатление, но он не имел права считаться с этим — он был командиром и должен был решать сам. Он лишь стремился к тому, чтобы его приказ, если он отдаст его, был хорошо понят. И поэтому сказал:

— Капитуляция вопреки тому, что сказал капитан Домбровский, предательство только в том случае, когда сдается часть, которая еще не выполнила приказа и может продолжать бой. Мои солдаты выполнили свой воинский долг до конца. Поэтому я готов прекратить оборону, если вы признаете, что дальнейшее сопротивление превосходит возможности наших людей.

Первым отозвался Пётровский:

— Боеприпасов, пан майор, у нас еще много.

Он назвал количество. Сразу после него слово взял поручник Гродецкий, а вслед за ним сержант Гавлицкий. Оба высказали мнение, что следует продолжать борьбу, поскольку данные немецкого радио наверняка преувеличены, а то, что Поморье отрезано от страны, не так уж страшно, поскольку польские войска вступили в Восточную Пруссию и ведут оттуда наступление. Только капитан Слабый придерживался мнения, хотя и не говорил об этом в категорической форме, что, учитывая положение раненых, следует подумать о прекращении сопротивления. Затем наступила тишина. Взоры собравшихся были обращены на Сухарского.

Командир еще некоторое время обдумывал решение и наконец сказал:

— Благодарю всех. Будем обороняться. До тех пор, пока хватит сил.

ВТОРНИК, ПЯТОЕ СЕНТЯБРЯ

1

Ц. Ланге «Освобождение Данцига»:

«Штурмовые группы саперного батальона, поддерживаемые огнем штурмовой роты, вышли на указанные им рубежи. Они взорвали несколько строений и вернулись. Предусматривалось проводить подобные действия ежедневно, до тех пор, пока оборона Вестерплятте не будет сломлена».

Хуго Ландграф, радиорепортер:

«Как только был открыт огонь, можно было невооруженным глазом проследить за полетом мин. Их было видно в высшей точке полета, где они, казалось, задерживались на мгновенье, как хищные птицы над добычей, чтобы затем свалиться на территорию Вестерплятте тяжелыми черными глыбами. Раздавался мощный взрыв. Прежде всего огонь велся по казармам… Не расставаясь с микрофоном, я добрался до наиболее продвинувшихся вперед постов. Они лежали за баррикадой из тяжелых балок, железных рельсов и земли, сооруженной ночью и перегородившей вход на Вестерплятте. Отсюда я наблюдаю и передаю репортажи, видя перед собой опустевший и искалеченный снарядами лес… Наша машина для работников прессы подъехала к самой баррикаде. У лейтенанта Бёзе был девиз: как можно ближе к противнику. Однако офицеры быстро отправили его на приличное расстояние, так как никто не имел большого желания снова вызвать огонь противника».

День начался так же, как и все предшествующие, — с огневого налета. С рассвета немцы начали обстрел Вестерплятте из всех сухопутных батарей, с миноносцев, находящихся в море, и с канала орудиями броненосца. Потом пришла очередь атаки пехоты, а когда она была отбита, ненадолго наступила тишина, после которой начался опять беспокоящий артиллерийский огонь разной силы. Особенно надоедали минометы. От мин, падающих с большой высоты, особенно пострадало здание казармы. Минометный огонь досаждал постам, рвал восстановленный ночью телефонный кабель. Донесения на командный пункт поступали поэтому нерегулярно, что сильно нервировало капитана Домбровского. С вечера прошедшего дня, с совещания, его не покидало чувство раздражения, и он по любому поводу злился. С утра он уже успел накричать на связистов и даже на поручника Кренгельского, который неожиданно явился в казарму.

— Кто позволил тебе покинуть пост?! — гаркнул он. — Немедленно возвращайся!

Поручник задержался у порога:

— Я хотел лично доложить…

— И бросил пост без командира?

— Я передал командование капралу Страдомскому. Докладываю: мои люди выбились из сил. Они больше не могут выносить этот обстрел… Если бы нас сменили, хотя бы на несколько часов…

Глаза Домбровского сузились. Он спросил почти шепотом:

— А то что? Сами уйдут? И ты не знаешь, что делать? Не знаешь, зачем у тебя пистолет?

Кренгельский бросил взгляд на капитана. Подумал, что капитан тоже измотан. Он не знал о вчерашнем совещании у Сухарского и поведение капитана объяснил обычным физическим переутомлением, условиями, тяжелым положением, в котором они находились.

— Не пришло в голову… Жаль, — бросил капитан. — На войне все должно приходить в голову… Вдруг он повернулся к поручнику. — Присядь на минутку. Надо кое-что сказать тебе.

Лицо его тотчас же изменилось, стало озабоченным, хмурым. Голос потерял суровость.

— Ты должен взять своих людей в руки, о замене не может быть и речи.

— Но люди действительно измучены.

В какой-то момент Кренгельскому показалось, что капитан снова выйдет из себя. Но он сдержался, овладел собой и не изменил тона:

— Мы тоже с ног валимся. Разве ты не понимаешь этого? Разве не чувствуешь, как здесь смердит?

Кренгельский потянул носом. Не обнаружив никаких запахов, с удивлением посмотрел на капитана. Домбровский рассмеялся горько и язвительно.