Кавалеры Виртути - [77]

— Этого носом не учуешь. Однако смердит действительно.

Он неожиданно вскочил, наклонился над поручником и крикнул ему прямо в лицо:

— Здесь смердит капитуляцией! Понял?

Где-то неподалеку от казармы глухо разорвались мины. Кренгельский сидел неподвижно, будто слова капитана пригвоздили его к стене. Домбровский рассказал ему о совещании на продовольственном складе и предложении коменданта.

— Он не дошел еще до того, чтобы издать приказ, — кончил он, — но в этой ситуации донесения, подобные вашему, будут служить для него лишним аргументом. Теперь ты понимаешь?

Поручник кивнул. Он увидел своих людей, лежащих над каналом, прижатых к земле. Вот уже четыре дня они были под огнем, который систематически усиливался, охватывая позицию со всех сторон и велся со всех направлений. Вначале их обстреливали только орудия линкора и пулеметы из района Нового Порта. Теперь к ним присоединились миноносцы, гаубицы и минометные батареи частей, окруживших Складницу, а также половина батарей с соседнего участка, у входа в порт. Эти докучали больше всего, били прямой наводкой, замолкая лишь на несколько часов, чтобы потом неожиданно вновь накрыть их огнем под стальным куполом визжащих и свистящих осколков. И все же солдаты продолжали биться. Огнем своих пулеметов они прикрыли вход в порт, обе акватории и большой участок канала, исключив возможность десанта из Нового Порта, держали под огнем пулеметные гнезда в зданиях управления порта и складах. Но они не видели непосредственных результатов своих действий, не смотрели, как солдаты других вартовен, на убегавшие в панике штурмовые группы, на сраженных немцев. И может быть, именно поэтому они под артиллерийским огнем теряли выдержку и веру в успех обороны. Им не удавалось завязать бой с противником, в котором можно было бы познать радость уничтожения врага, противостоять его действиям. Подсознательно они чувствовали себя только целью, по которой стреляют и которая, рано или поздно, будет смертельно поражена. Вот почему они мечтали сменить позицию и оказаться там, где они смогут ответить ударом на удар.

Когда поручник направлялся в казарму, перебегая от дерева к дереву, переползая от пня к пню, он тешил себя надеждой, что ему удастся объяснить коменданту, что он получит согласие на смену гарнизона шестой вартовни, а между тем все сорвалось. Против того, что он услышал от Домбровского, у него не было никаких аргументов.

— Сухарский все время говорит о потерях, — продолжал капитан, — он считает, что положение безнадежно, что наша борьба бессмысленна, потому что где-то там немцы продвинулись на несколько километров.

— Это правда?

Кренгельский, невзрачный, маленького роста, в грязном изорванном мундире, стоял перед капитаном и пристально смотрел на него. Он с первой минуты войны находился на позиции и не слышал ни одной фронтовой сводки, кроме тех, которые передавал на посты Домбровский, тех, в которых сообщалось об успехах польской кавалерии в Восточной Пруссии, о воздушных боях над Торунью и большом количестве сбитых немецких самолетов, о бомбардировке Берлина и упорном сопротивлении армии «Познань».

Да, поручник был небольшого роста, слабый здоровьем, но он воевал и геройски держался на одном из самых опасных участков, и поэтому Домбровский сказал:

— Может быть, и правда. Немцы об этом сообщают, — нерешительно проговорил он. — Вчера говорили, что заняли Калиш и Катовице и что подходят к Серадзу и Быдгощи. По-видимому, они бомбят Варшаву, Краков и другие города.

— Это значит… — Кренгельский отпрянул на шаг. Побледнел.

— Ничего это не значит! — выкрикнул Домбровский. — Это война, а на войне то идут вперед, то отступают.

— Мы не пошли вперед.

— Но пойдем. В Пруссии уже идем. Через неделю наши могут быть в Гданьске с той стороны. Мы должны выдержать.

— Еще неделю?

— Долго? Кто тебе сказал, что ты будешь драться два дня? Война может длиться год.

— Мы должны были обороняться двенадцать часов. Таков был приказ.

— К черту приказ! Мы будем драться до конца!

Лицо его налилось кровью. Он кричал так громко, что поручник невольно поднес руки к ушам. Потом спросил:

— А если наши не придут?

— Тогда погибнем. Полякам это не впервой.

Он выпрямился. Губы были плотно сжаты. Краска медленно сходила с лица. Ответил уже спокойнее, но с явной горечью:

— Я думал, что ты понимаешь. Если нет, то иди к майору со своим докладом. Наверняка договоритесь.

Кренгельский не двинулся. Он смотрел на острый хищный профиль капитана.

— Ну что ждешь? Иди, — сказал Домбровский куда-то в пространство.

2

Время 7.00

Для поручника Пайонка последняя ночь в импровизированном госпитале была одной из самых тяжелых. Он лежал, уставившись в темноту широко открытыми глазами, зажав во рту край одеяла. Организм его был на пределе истощения. Сердце то уменьшало ритм ударов, притихало, то вдруг начинало отчаянно спешить, трепетало, как раненая птица, сдавливало дыхание. И тогда этим солдатом который показал себя бесстрашным командиром в тяжелых боях, спокойно стоящим против нацеленных на его пост мощных корабельных орудий, овладел страх. Боясь задохнуться, он выплевывал изо рта край одеяла, судорожно хватал воздух и, напрягая всю свою волю, подавлял рвавшийся наружу крик. Но он уже не мог заставить себя не стонать. На лбу выступали холодные капли пота. Шведовский, склонившись над поручником, шептал ему что-то, однако раненый уже ничего не понимал. Но этот шепот и присутствие человека, который, казалось, никогда не спал, успокаивали поручника. Шведовский сидел где-то в темноте и срывался с места всякий раз, когда на одной из коек раздавался стон или просьба дать воды. Он разжигал примус, деловито подкачивал его, грел чай, потом добавлял несколько капель вина, добытого кладовщиком Лемке в подвале подофицерского казино. Всю ночь Пайонк видел передвигающуюся по стене тень врача, слышал его голос, когда он приближался к нему: