Кавалеры Виртути - [75]

Он сделал паузу. Хмурый и мрачный сидел на своем ящике капитан Домбровский, и Сухарский все время чувствовал на себе его испытующий взгляд. Капитан, воспользовавшись моментом, быстро вставил, гневно сверкая глазами:

— Насколько мне известно, пан майор, немцы не прорвали еще первой линии нашей обороны, и потому не может быть и речи о непосредственной атаке на казармы.

Он сказал это резким раздраженным тоном, и Сухарскому вспомнился их последний разговор. Он все еще был тем самым Домбровским, который в первый день пребывания на Вестерплятте докладывал ему, пощелкивая каблуками, в идеально сидящем на нем мундире. Тот самый Домбровский, на которого он вначале смотрел с недоверием. Тогда он подумал, что его место — не служба на Складнице, а в казино или на балу в день полкового праздника. Позже убедился, что Домбровский — прирожденный солдат, отличный командир и что о лучшем заместителе он и мечтать не мог. Сейчас, после четырех дней боев, внешний лоск исчез и остались непоколебимость, смелость, выдержка. Была еще некоторая строптивость и надменность — с этим предстояло бороться.

Сухарский спокойно ответил:

— Такая атака может начаться в любой момент. Первая вартовня повреждена, состояние второй — плачевное, а наши силы уменьшились на одну треть, все смертельно устали. В этих условиях я не могу исключить того, что противник может прорваться.

Домбровский поднялся, с шумом отодвинув ящик. Выпрямился, приняв положение «смирно».

— Пан майор, прошу послать меня на первую линию, — выпалил он. — Гарантирую, что, пока буду жив, ни один немец не пройдет.

— Пока живы Грычман, Рыгельский и другие, враг тоже не пройдет, но я совсем не хочу, чтобы они погибли, — резко бросил командир.

Он видел, как присутствующие беспокойно задвигались на ящиках; если до сих пор не все еще представляли, какова цель совещания, то сейчас это поняли все, и Сухарский заметил на их лицах волнение и замешательство. Домбровский по-прежнему стоял выпрямившись, с руками по швам.

— Я повторяю свою просьбу, пан майор.

Голос у него теперь был на тон выше. Сухарский прекрасно понимал его. Хмурое лицо капитана говорило о том, что он все предвидел и теперь хотел четко выявить свою позицию, прежде чем что-нибудь будет решено, что продолжать оказывать сопротивление не только дело возможное, но и вполне осуществимое и что следует говорить только о том, как это лучше делать, и больше ни о чем. Он впился в лицо командира, а майор ответил ему неожиданно проникновенно.

— Спасибо тебе, Францишек, но я не могу с этим согласиться. Ты нужен здесь.

Сухарский специально прибегнул к этой неуставной форме. Ему хотелось, чтобы капитан воспринял это совещание как желание командира посоветоваться с наиболее опытными офицерами Складницы, обсудить вместе с ними положение, чтобы помочь ему принять правильное решение.

Войдя в это слабо освещенное помещение и увидев лица офицеров, Сухарский не рассчитывал на то, что его намерение сразу же встретит одобрение. Но он полагал, что смертельная усталость, трагизм положения, отсутствие надежды на помощь заставят людей призадуматься над проблемами дальнейшей обороны. Между тем он уже почувствовал, хотя и слабое, но вполне ощутимое сопротивление молчащих подчиненных, а его заместитель почти открыто высказал протест. Неожиданно майором овладело чувство большой гордости: он командует такими солдатами. Но надо продолжать.

— Приказ, который нам был дан, выполнен полностью. Двенадцать часов, которые мы должны были продержаться, давно прошли, и нам нужно решить: продолжать борьбу или капитулировать.

Наконец это слово было произнесено, и в подземелье воцарилась мертвая тишина. И вдруг раздалось громкое и решительное: «Нет!»

Домбровский окинул взглядом лица и, прежде чем сесть, добавил уже более спокойно:

— Лично я против капитуляции. — Теперь он смотрел на Сухарского, и майор с огорчением заметил в его взгляде неприязнь. Сухарский кивнул капитану Слабому и приказал описать положение раненых. Когда врач кончил, Сухарский хотел взять слово, но снова раздался голос Домбровского:

— Положение раненых не может стать причиной нашей капитуляции. На войне всегда были и будут жертвы. В конце концов, опасно только состояние поручника Пайонка, а он, я уверен, не хотел бы, чтобы мы из-за него сдались немцам.

— Вы не врач, капитан, — несмело вмешался Слабый. — Состояние поручника Пайонка почти безнадежное, а всех остальных — угрожающее. Условия, в которых мы находимся…

— Это военные условия, и вы должны об этом помнить! — Домбровский повысил голос. — Солдаты ни на что не жалуются.

— Это правда. Но живут только надеждой.

— А вы не надеетесь?

Капитан Слабый развел руками.

— Вам известно положение? — ответил он вопросом.

— Какое? — возразил Домбровский. — То, которое рисуют немцы, или истинное? Вы хотите, чтобы я поверил, что противник под Краковом, Познанью и Быдгощью, что мы отступаем по всему фронту? Верить этому вздору? Наши бьются, наши уже в Восточной Пруссии, и они помогут нам.

— А в то, что Поморье отрезано, в это вы тоже не верите?

Капитан заколебался на мгновенье: обстановка, конечно, вызывала сомнения, но сейчас он предпочитал говорить об этом только с самим собой. Среди окружающих он должен был выглядеть уверенным в победе и поэтому стремился заразить их своим оптимизмом, хотя иногда это выглядело искусственно. Его поражало и возмущало поведение майора. Правда, после последней беседы с Сухарским он подозревал, что майор далеко не убежден в целесообразности дальнейшей обороны, но предполагал, что майор высказал тогда свое особое мнение и никогда не решится огласить его официально как командир Складницы. Однако он сделал это, и Домбровский почувствовал, что этот человек, которого он до сих пор так ценил, считал образцом командира и который в первый день войны так понравился ему, стал вдруг иным, он изменил самому себе, проявил слабость, пытаясь навязать им свое решение. Вот почему Домбровский решил показать, что у него нет никаких сомнений и что все немецкие сообщения он считает блефом. И поэтому на вопросы врача он ответил, что не верит в то, что Поморье отрезано. И поэтому, когда майор стал обсуждать положение на фронте и подчеркнул, что противник подходит к Кракову и Лодзи, капитан поднялся с места, подошел к двери и, прежде чем открыть ее и демонстративно захлопнуть, резко бросил: