Каторга - [26]

- Бог в помощь, дядя!

- Покорнейше благодарствуем, ваше высокородие! Ты бы привстала, видишь, барин идет! - говорит мужик, вытаскивающий из печи только что испеченный хлеб, в то время как баба, развалясь, лежит на кровати.

Баба нехотя начинает подниматься.

- Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?

- Зачем больна? - недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положение. - Слава Те, Господи!

- Что ж лежишь-то? Нескладно оно, как-то, выходит. Мужик и вдруг бабьим делом занимается: стряпает.

- Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои - не купленые. Пущай потрудится!

- Да ведь срам! Ты бы встала, поработала!

- Пущай ее, ваше высокоблагородие! Баба! - извиняющимся тоном говорит мужик, видимо, в течение всей этой беседы чувствующий себя ужасно сконфуженным.

- Больно мне надоть! Дома поработала, - будет. Дома, в Рассее, работала, да и здесь еще стану работать! Эка невидаль! Может и он мне потрафит. А не желает, кланяться не буду. Меня вон надзиратель к себе в сожительницы зовет. Их, таких-то, много. Взяла, - да к любому пошла!

Баба - костромичка, выговор сильно на "о", говорит необычайно нахально, с каким-то необыкновенно наглым апломбом.

- Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! - робко, видимо, только для соблюдения приличия, осаживает ее поселенец. - Помолчала бы!

- Хочу и говорю. А не ндравится, - хоть сейчас, с полным моим удовольствием! Взяла фартук и пошла. Много вас таких-то безрубашечных! Ищи себе другую, - молчальницу!

- Тфу ты! Веред - баба, - конфузливо улыбается мужик, - прямо веред.

- А веред, - так и сойти веред может. Сказала, - недолго.

- Да будет же тебе. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!

- А ты не запряг, так и не нукай! Я тебе не лошадь, да и ты мне не извозчик!

- Тфу, ты!

- Не плюй. Проплюешься. Вот погляжу, как ты плеваться будешь, когда к надзирателю жить пойду...

- Ты какого, матушка, сплава? - обращаюсь я к ней, чтобы прекратить эту нелепую сцену.

- Пятого года*.

_______________

* 95-го. Женщин присылают обыкновенно осенью.

- А за что пришла?

- Пришла-то за что? За что бабы приходят? За мужа.

- Что ж, сразу к этому мужику в сожительницы попала?

- Зачем сразу? Третий уж. Третьего сменяю.

- Что ж те-то плохи, что ли, были? Не нравились?

- Известно, были бы хороши, - не ушла бы. Значит, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здесь сколько хошь: ешь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла к поселений смотрителю: не хочу жить с этим, назначьте к другому.

- Ну, а если не назначат? Ежели в тюрьму?

- Не посадят. Небойсь! Нашей-то сестры здесь не больно много. Их, душегубов, кажинный год табуны гонят, а нашей сестры мало. Кажный с удовольствием...

Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую циничную болтовню, эти издевательства опухшей от сна и лени бабы.

- Избаловал ты свою бабу! - сказал я, выходя из избы провожавшему меня поселенцу.

- Все они здесь, ваше высокоблагородие, такие, - все тем же извиняющимся тоном отвечал он.

- Меня баловать неча! Сама набалована! - донеслось из избы.

Я дал поселенцу рублишко.

- Покорнейше благодарствую вашей милости! - как-то необыкновенно радостно проговорил он.

- Постой! Скажи, по чистой только совести, на что этот рубль денешь? Пропьешь, или бабе что купишь?

Мужик с минуту постоял в нерешительности.

- По чистой ежели совести? - засмеялся он. - По чистой совести, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!

__________

Через день, через два я проходил снова по той же слободке.

Вдруг слышу - жесточайший крик.

- Батюшки, убил! Помилосердуйте, убивает, разбойник! Ой, ой, ой! Моченьки моей нет! Косточки живой не оставил! Зарежет! - пронзительно визжал на всю улицу женский голос.

Соседи нехотя вылезали из изб, глядели, "кто орет?" - махали рукой и отправлялись обратно в избу:

- Началось опять!

Вопила, сидя на завалинке, все та же - опухшая от лени и сна баба.

Около стоял ее мужик и, видимо, уговаривал.

Грешный человек: я сначала подумал, что он потерял терпение и "поучил" свою сожительницу.

Но, подойдя поближе, я увидел, что тут было что-то другое.

Баба сидела, правда, с растрепанными волосами, но орала спокойно, совсем равнодушно и терла кулаками совершенно сухие глаза!

Увидев меня, она замолчала, встала и ушла в избу.

- Ах, ты! Веред-баба! Прямо веред! - растерянно пробормотал мужик.

- Да что ты! "Поучил", может, ее? Бил?

- Какое там! - с отчаянием проговорил он. - Пальцем не тронул! Тронь ее, дьявола! Из-за полусапожек все. Вынь ей да положь полусапожки. "А то, - говорит, - к надзирателю жить уйду!" Тьфу, ты! Вопьется этак-то, да и ну на улицу голосить, чтобы все слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселений подтвердить могли. А где я возьму ей полусапожки, подлюге?!

Вот вам типичная, характерная, обычная сахалинская "семья".

Сожитель

- Барин! Господин! Ваше высокобродие! - слышится сзади крик.

Останавливаюсь.

Подбегает, без шапки, запыхавшийся поселенец.

Видимо, гнался за мной долго и упорно.

- Я вас по всему посту ищу, бегаю!

- Что тебе?

- Изволили давеча такую-то заходить требовать?

Он называет мне фамилию одной ссыльно-каторжной, преступление которой меня интересовало.