Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога. - [52]

Постыдное молчание. Я не могу и говорить о нем без соболезнования... Не должен был изнемогающий Рим вспомнить снова, перед своим падением, хотя некоторые из тех возвышенных глаголов, которые он вещал некогда в защиту человечества, во время своей славы? Но нет: Рим безмолвен. Горе Риму!.. Рим должен пасть не перед Протестантством, которое само вымирает, не перед неверием, ибо Рим еще хранит нечто от сил Христианства. Рим должен пасть перед глаголом Истины, и будущий епископ Римский, возвратившись в святое лоно Церкви, благословит путь Провидения, которое, через низкое молчание, политическую ошибку или нравственное преступление Пия IX, ускорило торжество христианского братства».

Воодушевляемый, вероятно, славянофильским фанатизмом, Хомяков полагает, что отныне на первый план выходят два «начала»: одно — «русское или скорее славянское, начало действительного (реального) братства, братства крови и духа», и другое — «несравненно высшее, начало Церкви», естественно, Православной.

Таким образом, Хомяков в высшей степени суров к Католической церкви. Поверяя свои мысли Уильяму Палмеру, англиканину, симпатизировавшему православию, он вновь подтвердил незыблемую веру в возрождение православия, которому Провидение предначертало принять в свое лоно даже Рим.

Год спустя Хомяков обращает свои полемические стрелы против французского епископата, чтобы укрепить воцарившийся в российской среде «крестоносный» дух. В 1855 году он издает в Париже свой труд, вызвавший огромный резонанс по всей Европе, — Quelques mots par un chrétien orthodoxe sur les communions occidentals à l'occasion d'un man-dement de Msgr. l'archevêque de Paris (Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях. По поводу одного окружного послания Парижского архиепископа).

Хомяков исходит из более чем очевидного факта: каковы бы ни были политические поводы и причины вооруженных столкновений, раздиравших континент, «нельзя не заметить, даже при самом поверхностном наблюдении, что на одной из воюющих сторон стоят исключительно народы, принадлежащие Православию, а на другой Римляне и Протестанты, обступившие исламизм» (с. 97). Даже несмотря на влияние посторонних факторов, таких как «взаимная ненависть племен», противоречие интересов или социальные соображения, факт остается фактом: «Распрю растравила религиозная ненависть» (с. 98).

Как мы уже видели, к тому же самому выводу пришел и о. Тапарелли д'Адзельо в журнале Civiltà Cattolica, не замедлив осудить воюющие стороны и выразив сожаление, что подобное возможно в XIX веке.

Однако, по мнению Хомякова, Сибур, без сомнения, «более смел, более откровенен, более прям, чем другие» католики, приходившие к таким же выводам, поскольку он выражает «более или менее общее Римскому миру и всему миру западному» чувство, согласно которому православным, последователям схизмы Фотия, «нельзя не пострадать, когда они препятствуют торжеству единства» (с. 98).

За два года до этого, в 1853, Хомяков говорил о «западном расколе» — о «ничем не заслуженном отлучении всего Востока» и «захвате монополии божественного вдохновения» — как о «нравственном братоубийстве», поскольку великий грех против вселенскости Церкви, состоявший в принятии догматов без их обсуждения с братьями на Востоке, лишил веру «ее нравственной основы», сделав ее «невозможной». Теперь же, во время Крымской войны, «по неизбежной последовательности, наследники этого преступления должны прийти к братоубийству вещественному», вот каково для Хомякова истинное, глубинное значение слов Парижского архиепископа (с. 100).

Это действительно очень тяжкое обвинение, которое можно, хотя и в разной степени, адресовать практически всем представителям и выразителям «Римского исповедания», поскольку «у всякого на дне души лежит глубокая неприязнь к Восточной церкви». Таково, как полагает Хомяков, «свидетельство истории»: «Таков смысл современных сочинений, издаваемых духовными лицами латинского исповедания; такова причина молчания Европы, читающей эти сочинения и не возмущающейся их варварством» (с. 100).

Однако Хомяков не желает продолжать начатую монсеньором Сибуром резкую и лишенную духа христианской любви полемику. Он отмечает, что на Западе почти ничего не знают о Восточной церкви, о ее мистическом богословии, о ее духовности. Поэтому он старается быть выше взаимных огульных обвинений и, будучи богословом, указывает «людям Запада», какова, с точки зрения православных, истинная сущность Церкви Христовой, по отношению к которой политические события, «как бы ни велика их важность, она, во всяком случае, важность только относительная и временная» (с. 101).

Исходя из того, что истина веры открывается либо «единению всех» людей, связанных узами взаимной любви в Иисусе Христе, либо же каждой личности вне всякой связи с остальными, Хомяков обвиняет Западную церковь в том, что та разорвала единство, введя в Никейский символ веры filioque, подменив внутренний закон внешним, договорным принципом. Отсюда проистекает и необходимость провозглашения принципа папской безошибочности, который отвергают на Востоке: у православия нет необходимости ни в каком внешнем, договорном начале, поскольку «церковь не ищет Христа, как ищут его протестанты, но обладает Им и принимает Его». Это достигается «постоянно внутренним действием любви, не испрашивая внешнего признака Христа, созданного верованием римлян... Церковь, даже земная, не от мира сего; но Римлянин, равно как и Протестант, судят о вещах небесных так, как будто о вещах земных. "Неминуемо произойдет разъединение, если не будет налицо власти для решения догматических вопросов", — говорит Римлянин. "Непременно наступит умственное рабство, если каждый будет считать себя обязанным пребывать с другими в согласии", — говорит Протестант. Но спрашивается: говорят ли они по стихиям неба или по стихиям земли?» (с. 111).